Вот что пишет о русских китаист Владимир Малявин: «Мы имеем дело именно с практикой повседневности, обладающей колоссальной жизненной силой, силой неиссякаемого сопротивления всем схемам жизни. Знаменитая “косность” русского быта есть только другое название господства декоративного элемента в насквозь ритуализованном и потому эстетизированном миросознании Московского царства и народной массы Российской империи. Русскому восприятию повседневности свойственно обостренное сознание внутренней самодостаточности и силы практик повседневности, не знающей границ и кодов официального порядка. …Теперь есть основание говорить и о другой, по-своему еще более существенной стороне повседневности: о повседневности как воплощении, говоря языком китайской традиции, “великого покоя”… равнозначной “недеянию”, или благодетельной беспристрастности правителя на Дальнем Востоке». Я ликую. Об этой, казалось бы, весьма заметной вещи почти никто никогда не говорил. Не знаю, насколько эти черты способствуют созданию собственной философии (не говоря об экономике), но что они полезны для поэзии – точно.
«Блестящие интеллектуалы всегда обитают в пещере понятийного мышления; они никак не могут покинуть ее, чем бы ни занимались. Проходят годы – и она поглощает их все больше и больше. Постепенно их ум и понятия сливаются в одно целое. Поэтому я говорю, что можно избежать ядовитых змей и зверей, но нет способа избавиться от умственной концептуализации… Люди изумляются, услышав, как я говорю: “Избавьтесь от мышления”. Они изумляются, теряются и не знают, что делать. Им следует уяснить, что именно тот момент, когда возникает это чувство потери и остолбенения, – самый подходящий для осознания (буквально: для освобождения своего тела и своей жизни) (Су Дунь-ли)». Видимо, разница западных и восточных практик письма где-то здесь. Русские не китайцы, но попробовать понять их через великого восточного соседа – имеет смысл.
Прививка постмодернизма, данная нам в «смутные годы», отразилась на сознании русских куда более благотворно, чем мы привыкли думать. Мы получили хорошую школу релятивизма, стали «хитрее», «изворотливее», «циничнее»: нам ли не понимать, что такое несимметричный ответ, о котором говорят политики и военные спецы, размышляя о нынешних «диффузных» противостояниях. Впрочем, и до «культурной оккупации» синтетическое мышление, неожиданно сочетающееся с глубинной тягой к последней правде и последней справедливости, было более распространено, чем аналитическое. Синтетическое мышление – это то, что предполагает существование сразу нескольких логик вместо одной, подбор логики, отличной от алгоритма противника. Существование нескольких логик одновременно, нескольких параллельных ответов, из которых должен быть выбран один наиболее парадоксальный, в этом понимании является определением таланта (интуиции). Другими словами, способность к фантазии, воображению. Славянский ренессанс, обозначенный Милорадом Павичем, вполне может состояться на просторах нашей Родины. Способность нести обаятельную пургу, через которую тем не менее просвечивает святая и бездонная истина, – мерцает в нас от Гоголя до Курёхина. Почти дзенский абсурд – русское умение; литература, кажется, только начала его осваивать.
Алогичное мышление (в частности, фольклорно-поэтическое) в определенных условиях может быть лучшим способом познания, изначально полагая электрон и волной и частицей, а слово – и топором и иконой. Массовая кельтомания среди русских неслучайна: священное безумие в поэзии, парадоксальный юмор, сказочная религиозность. Ирландцы создали свою метафизическую литературу, мы еще нет. Мы подошли к порогу и словно на миг застыли. Китайская весть, кельтская весть, латиноамериканская весть. Где русская? По-моему, на подходе. Преодоление литературы по-русски – одна из самых долгожданных для меня вестей; не знаю, от чего она будет отталкиваться: от протопопа Аввакума, «Слова о полку», Державина, Хлебникова, Гагарина, Калашникова…
Поэзия – вещь сверхчеловеческая и, значит, наднациональная. С другой стороны, каждый народ играет свою партию в общем оркестре истории: в силу своего темперамента, менталитета. Именно так развивается любая национальная культура – через заимствования. Соло на этом балу – вещь относительная. Главное, что каждый занят своим делом и по-своему необходим. Так вот, русские для меня звучат отнюдь не балалаечным или бутылочным звоном, а фортепьянными накатами Рахманинова, Прокофьева и Чайковского – мощным и неповторимым больше нигде звуком и тоном. Если бы наша «национальная поэзия» восприняла сегодня этот простой факт как фон, на котором можно работать, она зазвучала бы иначе. Кротость, смирение – хорошо и похвально, но для полноценной жизни нужен полный диапазон звуков. И он в нас есть. Мы закрылись, сбитые с толку политической неразберихой, увязшие в плену бесплодных самоунижений, в ученических оглядках на давно тупиковые штудии западной «университетской литературы». Но двадцать лет обморока, полусмерти – это же инициация, начало перехода на новый, более качественный жизненный виток. Теперь можно многое начать сначала. Почти с нуля. Отбросив все призрачное и вымороченное. Не для нас ли В. Н. Топоров восстанавливал индоевропейский протогимн, Вяч. Вс. Иванов выпускал «Мифы народов мира», Д. С. Лихачев восстанавливал берестяные грамоты и «Слово о полку»? Старшее поколение сделало достаточно много, чтобы мы росли нормальными людьми. «Чтоб я их предал?» По существу, издана вся русская философия прошлого века, лучшие образцы западной и восточной. Я это к тому, что для восстановления, а еще лучше – для воссоздания, идентичности есть всё.
Говорят, мы имперская нация. Такова наша история. Как и англичанин в Англии, например, или американец в Америке, – русский, лишенный имперского сознания, уже не русский. И сейчас мы говорим не о деспотизме, а об универсальности сознания. О всемирной отзывчивости, империи духа. Это, если хотите, иной, более высокий, модус бытия. В нашем Отечестве эта привычная мысль, в той или иной огласовке, проявлена как догадка о чем-то большем, всемирном, к которому Отечество и предназначено. Третий Рим – трон духовный, здесь же теократия Владимира Соловьева, откровения Достоевского, прозрения Тютчева… сейчас идея также на слуху, причем в самых различных исполнениях. Применим эти понятия к поэзии; страна, как ни верти, литературоцентрична. И в эту центричность русскими втянуты остальные братские народы нашей державы. Православная цивилизация, о которой говорит Хантингтон, – нечто большее, чем славянство. Имперскость, стремление к расширению на весь мир – являли античная поэзия (Гомер и Вергилий), Киплинг, Паунд. Христианство могло осуществиться только в Империи с ее дорогами и всемирностью. Все великие проекты древности обращались к большим пространствам. Земным или небесным. Запад своей единой и всемирной духовной сущности сегодня по ряду причин лишается: не нужно распространять свою ущербность на весь мир. Я не вижу преимуществ прогресса и демократии в том виде, в котором они оформились у наших соседей. Особенно для литературы. Русские обладают глубинными ресурсами собственного рецепта. Поэзия сверх-человечна и наднациональна? Миссия России так же сверхчеловечна и наднациональна. Это замечательное совпадение нужно использовать.
Говорят, что русских элит, столь необходимых для возрождения идентичности, в России не создано. Так ли это? Не знаю. Меня интересует: плачевна ли эта гипотетическая ситуация для поэзии? Стихи сочиняют не элиты (не интеллигенция), поэзия – удел более древних ментальностей, чудом проявляющихся в настоящем. Другое дело – читатели. Они существуют, и если в настоящий момент от поэзии отвернулись, то не наша ли в этом вина? Напишите что-то интересное, что-то из ряда вон выходящее. «Встают невежды и восхищают небеса» – я люблю повторять эту формулировку блаженного Августина, хотя «просвещенное варварство» более предпочтительно. Пусть комментаторы правы и русских элит по-прежнему не существует, но предположить, что за времена унизительных испытаний в стране выкристаллизовывается новый, невиданный доселе дух, очень хочется. И мне кажется, я вижу его очертания. Во многом они до сих пор стоят на материке Серебряного века, кто-то идет дальше, выбирая в учителя Ломоносова и Державина. Главное, что нынешнее положение вещей дает нам свободу выбора и некоторую множественность точек отсчета. И Византия, и Древний Иран, и «Белая Индия», и Греция, и Орда, и сама «изначальная Русь», не говоря о «наших» Европах и Америках, – определяют манеру поведения и литературного письма. Откажись от всего этого – станешь никем. Председателем земного шара мог быть только русский поэт. Имейте это в виду.
