– Не придуривайся. Я вот сейчас думал о твоем разговоре с профессором. Или ты мне не все рассказал, или не выложил все козыри. Не такой он человек, чтобы бить не наверняка. Он долго искал подходящего момента и должен был поставить тебе условия заведомо жесткие.
– Предположим, но при чем здесь его жена?
– Во-первых, давно ходят подобные слухи, а во-вторых, ему явно невыгоден развод, это отразится на его карьере и благополучии. Измену жены он стерпит, несмотря на гордыню, а вот если она уйдет от него или публично потребует развода, тогда…
– Не хочешь ли ты сказать, что она собирается уйти ко мне? Или что я готов жениться на ней? С какой стати?
– Ясно. Не хочешь говорить. Не та степень интимности. Бережешь честь женщины и правильно делаешь. Только сам подумай над этим. Это серьезная угроза и… способ нападения для тебя.
– Вот как?
– Видишь ли, он шантажирует тебя жалобой, а ты можешь сам перейти в наступление. Сказать, например, что уведешь его жену к себе.
– Ну что ты мне советуешь? Ты, Юрка, мне советуешь такую подлость? Ведь Галка Морозова… Я никогда не пойду на это.
– Уже не Морозова, а Костяновская, не забывай.
– Не был бы ты Оленевым, ох и врезал бы я тебе промеж бесстыжих глаз! Изыди отсюда, дай вздремнуть, пока у больных тихий час.
– Да, у твоих больных тихий, а у моих в реанимации всегда полумертвый час, – невесело пошутил Оленев. – Сейчас со «скорой» звонили, везут тяжелого ребенка.
– Вот и займись делом, интриган несчастный.
Оленев ушел, а Чумаков, придвинув на всякий случай поближе телефон, вытянул ноги на подставленное кресло и задремал. Ему снилось продолжение утреннего сна…
Итак, баллистическая вилка дальней дальности приближалась к груди. Острия зубцов переливались алмазными гранями, утяжеленная рукоятка, уточняя траекторию, вибрировала в воздухе, все яснее вырисовывался выпуклый орнамент. Четыре буквы клейма «нерж» недобро поблескивали в отраженном свете. «Почему „нерж“? – подумал Чумаков, тщетно пытаясь ослабить путы. – Чья страна, чей военный завод? Может быть, это „не ржаной“? Или „не ржет“? Или там написано „Серж“, а я просто не вижу? Ах да, это же „нержавеющая“…»
«За мной не заржавеет, – сказала совесть с полузабытым лицом Зины, – обихожу, обстряпаю, обошью, обмою и обласкаю, только женись. Не пожалеешь. Я верная, умная, добрая, щедрая, красивая, здоровая, шутливая, высокоморальная, любвеобильная, терпеливая…» Чумаков отрицательно мотнул головой. И вот вилка соприкоснулась всеми зубцами с кожей. Боли он не ощутил. Скосив глаза, смотрел, как сталь погружается в тело. «Так, – подумал он, – сначала кожа, подкожная клетчатка, сейчас она пронзает фасцию, раздвигает большую грудную мышцу, малую, еще не поздно, пока не опасно, можно раздумать и согласиться на условия. Еще не поздно». – «Так на чем мы порешили? – спросил профессор. – Я требую полной и безоговорочной трепанации без аннексий и контрибуций. На раздумье две секунды». – «Межреберная мышца, – подумал Чумаков, – сосуд не задет, можно зашить без последствий. Так что же я медлю?» – «У, преступник в белом халате, – злорадно сказал муж Ольги. – Опыты на больных делаешь? Я тебе покажу, доктор Менгеле!» – «Плевра, – подумал Чумаков, – это уже серьезно. Проникающее ранение в грудную клетку. Край легкого, пневмоторакс обеспечен, перикард, теперь все. Еще секунда, и она войдет в сердце…» Боли не было.
– …боль, – сказала медсестра, прикасаясь к его плечу. – Она жалуется на сильную боль.
– А, – вздохнул Чумаков, просыпаясь. – Какая палата?
Он оправил халат и пошел вслед за сестрой. В палате сел на краешек кровати, расспросил больную, полистал историю болезни, на всякий случай потрогал живот: «Так больно? А вот так?»
– Сделайте наркотик, – сказал он сестре, выходя из палаты, – пока ничего страшного.
На полпути его перехватили и повели в приемный покой.
– Раненого привезли, – сказали ему на ходу.
– Какой еще раненый? – проворчал Чумаков. – Сегодня нет «неотложки».
Парня привезли на попутной машине, подобрав на улице. Ближе всех была эта больница, и теперь он лежал на жестком топчане в приемном покое, испачканный землей и залитый кровью. Не дожидаясь Чумакова, опытные сестры делали свое дело: раздевали и мыли, измеряли давление, забирали кровь на анализы. Парень был в сознании, но отвечал неохотно, сквозь зубы, морщась от боли. Сказал, что ударили ножом, кто именно – не знает… За что – тоже не знает. Подошли и ударили. Вот и все.
Пришел Оленев, и они вместе осмотрели раненого. Рана была одна. На спине. И еще лицо разбито в кровь. Чумаков выслушал легкие, постучал пальцем по груди.
– Не так страшен черт, – сказал он. – В рентген и в операционную. Там разберемся.
– Ну, а мне здесь делать нечего, – сказал Оленев.
– Насилие, – сказал Чумаков, когда они шли по коридору. – Откуда оно в людях? Подойти и ударить ножом незнакомого человека. Надо же!
– А ты верь больше, – усмехнулся Оленев. – Может, он сам начал первым, может, там старые счеты, может, он сам бандит.
– Циник! – взорвался Чумаков. – Когда ты научишься верить людям?
– Этому не учатся. Этому разучиваются. Кто быстрее, кто медленнее, а ты уж до смерти останешься легковерным. Мало тебе шишек, что ли? Так ничему и не научился.
– Научился, – твердо сказал Чумаков. – Всегда и во всем верить. Это ничего, если он тебя обманет, ты верь, пусть обманщику будет стыдно, он раскается, он сам сознается в своей лжи.
– Держи карман шире, – сказал Оленев. – Он тебя еще раз обманет и посмеется над тобой, дурачком.
– Вот чему тебя научила семейная жизнь, – ехидно сказал Чумаков. – Еще бы, там-то уж точно жена врет мужу, муж обманывает жену, оба врут напропалую детям да еще лупят нещадно их за мелкие хитрости. А у кого им учиться? У мамочки с папочкой. «Уж ты, сынок, не говори, ты уж, дочка, не выдай…» – нарочито противным голосом проговорил Чумаков.
– Завелся! – рассмеялся Оленев. – Сел на любимую темочку о вреде семьи и брака. Иди лучше в операционную, моралист.
Как и предполагал Чумаков, рана оказалась неглубокой и неопасной. Несколько швов, привычная работа, выученные наизусть движения рук.
«Вот так же и Петька лежал под моим ножом, – вспомнил Чумаков. – Там-то было посерьезнее…»
– Вас ждут, – сказали ему, едва он спустился из операционной. – Брат, кажется.
У входа в корпус топтался Петя. Уже вечерело, было морозно и неуютно, мела пурга, невесомой блестящей пылью опадал иней с деревьев.
– Что же ты? – сказал Чумаков, ежась. – Заходи.
Он провел Петю в ординаторскую, включил чайник.
– Садись, садись, сейчас чай пить будем. А я только о тебе вспомнил.
– Я ненадолго, – сказал Петя. – Я попрощаться пришел.
– И ты… – только и сказал Чумаков, опустившись в кресло. – Что-нибудь случилось?
– Ничего, – сказал Петя. – Пока ничего. Просто мы уезжаем.
– Кто это «мы» и куда?
– Я и Ольга. Через час наш поезд. Едем к моей матери. За Урал. Ты уж прости, Вася, так получилось. Я пришел домой, а она сидит на чемодане и плачет…
– Ну да, – вздохнул Чумаков, – что ж, никто вас не держит. Я знал, что она уезжает, и уже смирился с этим, но почему ты? Разве тебе плохо у меня?
– Послушай! – рубанул воздух ладонью Петя. – Ты это брось! Не тяни из меня жилы. И так муторно, что оставляю тебя с этими клопами. Я вернусь, не скоро, но вернусь. А сейчас должен ехать. Я не могу отпустить ее одну, ей некуда идти, а у тебя жить она больше не будет. Она боится за тебя, все эти жалобы, скандалы, у тебя могут быть неприятности, ее совесть замучила.
– Чья совесть? – неумно спросил Чумаков. – Ах да, я знаю, она писала. Ну что же, ты прав. Только знаешь, не ожидал от тебя такого. Грубиян, драчун, хулиган – и на тебе! Хотя, что я говорю, болван… Ты замечательный парень, мне очень легко было с тобой. И ей будет хорошо. Ты не обидишь.
– Ладно уж, – сказал Петя, – не мастер я языком трепать. Пойду я, пора. Что Ольга попрощаться не пришла, ты не обижайся. Боится она, что разревется и останется. Уж решилась, так решилась. И я решился. Может, еще не поздно.
