Для Чумакова это была больная тема, он мучительно покраснел от наивного вопроса, но ответил честно.

– Нет, я просто буду заботиться о вас и ни в чем не упрекну. Со мной живут два брата и дедушка. Они хорошие люди.

– Это о вас некому заботиться, – мягко сказала Ольга. – Уже осень, а вы ходите в этой куртке, как мальчишка. И она давно не стирана.

– Мне так нравится, – буркнул уязвленный Чумаков.

– Спасибо, Василий Никитич, – сказала Ольга. – Быть может, жалость и унизительна, но вот вы пожалели, и мне стало легче. Конечно, я не пойду к вам, но верю, что вы предложили искренне. Мы чужие люди…

В то время Ольга не имела никакого понятия о чумаковских «теориях», иначе она бы поостереглась высказывать такие мысли. Они действовали на Чумакова, как красная рубашка на гусака.

– Ага! – сказал он, встрепенувшись, словно заядлый драчун, при виде недруга. – Ага! Чужие люди! Значит, по-вашему, кровное родство – уже гарантия близости людей? Черта с два! Это при родовом строе кровный родственник был синонимом ближайшего друга, а сейчас-то? Глупейший предрассудок, из-за которого так много страданий и несправедливостей!

Далее Чумаков разошелся. Слушатель ему попался безропотный и, главное, обладающий редчайшим даром: Ольга умела слушать то, что говорили другие, а не, как обычно, – только самое себя.

– Но в наше время! – горячился Чумаков. – Нам даже детям нечего оставить в наследство. Мебель, прессованная из опилок, стоит чертовски дорого, устаревает, разрушается, выходит из моды. Одежда изнашивается и надоедает. Машина – этот дурацкий символ престижа – ломается, а то и загоняет в гроб своего хозяина. А бытовые заботы сведены до минимума – протереть пыль, сдать белье в прачечную, сходить в магазин, за полчаса приготовить обед. И одному человеку делать нечего. А сколько споров из-за так называемого семейного быта? Как же, животрепещущая проблема – кто в семье должен выносить мусор!

– Но как жить? – спросила Ольга. – Разве есть какой-нибудь выход? Худшим наказанием всегда считалось одиночное заключение. Мы так устроены, что не можем жить одни.

– Несомненно! – сказал Чумаков. – Только новая семья должна быть построена не на насилии, а на добровольной взаимопомощи близких по духу людей.

– Ну что вы говорите, – вздохнула Ольга, – какое еще насилие? Люди женятся по любви, добровольно, а если есть любовь, то есть и духовная близость.

– Любовь смертна, – ответил Чумаков, – а закон, связавший людей, живуч. Кровных родственников вообще не выбирают, кто бы они ни были, а законы морали принуждают нас считать их самыми близкими людьми. На чужого человека можно махнуть рукой, а от близких приходится принимать унижения, терпеть их своеволие и никуда не денешься – правила морали осуждают так называемую измену…

Чумаков говорил бы еще долго, если бы наметанным глазом врача не увидел – у Ольги начался приступ боли. Она сидела, вежливо слушала, но уже не слышала, взгляд остановился, зрачки расширились. «Я быстро», – сказал Чумаков и чуть ли не бегом побежал в отделение.

В этот же вечер он привез ее к себе домой. Старожил Сеня возлежал на диване, задрав ноги, по которым трудно было понять, то ли он босиком, то ли в черных носках; ничейный дедушка возился на кухне; Пети не было дома, а говорящий скворец на плохом английском напевал «мани, мани, моней» и выделывал антраша на жердочке. Сеня, видимо, решив про себя, что эта гостья сродни незапамятной Зине, нагло воззрился на нее и независимо закачал ногой в такт песне.

– Встань, дитя природы, – сказал Чумаков. – Лежать в присутствии женщины неприлично.

Сеня вскочил и, дурашливо расшаркиваясь, сделал реверанс.

– Это Сенечка, – сказал Чумаков, – мой слабоумный брат.

Сеня обиженно фыркнул и попросил рубль. Чумаков показал кукиш, а Ольга растерянно зашарила в сумочке. Чумаков остановил ее жестом руки, выгнал Сеню в ванную и сказал:

– Жить будете в одной комнате с дедушкой. Он человек мирный.

– Я тоже, – сказала Ольга.

Первым делом она сняла с вешалки куртку Чумакова и вознамерилась выстирать ее.

– У нас так не принято, – сказал Чумаков. – Я сам постираю.

– Я женщина… – начала Ольга.

– Не сомневаюсь, – перебил Чумаков, – но я мужчина и все делаю сам.

– Я так не могу. Я должна что-то делать, если живу у вас в доме.

– Можете ухаживать за свинками, если не брезгуете.

– Нет, я люблю животных, правда, больше всего – собак.

– Хорошо, – сказал Чумаков, – я подарю вам щенка.

Он сдержал свое обещание. Рыжий лохматый щенок был вызволен им из больничного вивария. Щенок был сиротой, отца он, как и все нормальные дворняжки, не знал, а мать умерла после неудачной операции. Щенка назвали Василием в честь Чумакова, потом он был торжественно усыновлен и получил отчество. Василий Васильевич был жизнерадостным здоровым щенком, делал лужи на полу, грыз обувь, лаял на скворца, пугал морских свинок и был любим всеми. Но особенно нежно Ольгой.

О болезни ей никто не напоминал, если становилось хуже, то Чумаков сам видел это, молча давал лекарство, кипятил шприц и заводил разговор о всякой всячине. Она спала на тахте в комнате у дедушки, допоздна они о чем-то спорили, иногда и ночью оттуда слышались приглушенные голоса. Чумаков улыбался, он знал, что дедушка не упускает случая обратить нового человека в свою веру. Остальные оказались неблагодарными учениками, Петя был скептиком, Сеня вообще не нуждался в поучениях, а у Чумакова имелись свои твердые убеждения, и менять их он пока не собирался. Ольга же внимательно прислушивалась к речам старика, она, как и все больные люди, искала спасения в чем угодно, будь то отвары трав, заговоры или утешительные беседы дедушки о вечности всего живого, на которые он был щедр.

Чумаковские теории были ей ни к чему, и хорошо, что он сам понял это, ибо нелепо и жестоко убеждать женщину бросить мужа и жить свободно, когда, во-первых, она уже бросила и, во-вторых, жить ей осталось не так уж и много. Он больше не возвращался к этой теме, только однажды Ольга напомнила ему тот, первый разговор в больничном парке. Она спросила:

– Неужели вы на самом деле так думаете?

– Да, – гордо ответил Чумаков.

– Господи, – вздохнула она, – наверное, вас никто не любил по-настоящему или хуже – вы никого не любили.

– Я любил и был любим, – сказал Чумаков, – но это лишь иллюзия счастья, быстро проходящая и оставляющая после себя если не ненависть, то пустоту.

– Вы еще молодой, – пожалела она, – и красивый. Женитесь, растите детей и забудьте все прошлые обиды. И к тому же самые близкие родственники – это отец и мать. Неужели они причинили вам столько горя?

– Отец – это отец, – сказал Чумаков, – мать – это мать. У меня были чудесные родители, и поверьте, теория основана не на моей личной жизни, она намного шире.

– Господи, – повторила она, глядя на него с нежной жалостью, – хотите, я полюблю вас, если успею…

Чумакову стало не по себе, жалея сам, он не любил, чтобы жалели его, тем более, что несчастным себя не считал. Последнее слово в фразе Ольги больно кольнуло его нечаянным упреком. Он врач и ничего не может сделать, ничего. Ни вылечить, ни одарить последней любовью. Острая жалость обожгла его, он привлек к себе Ольгу и бережно, как больного ребенка, обнял ее. Она уткнулась в грудь, и то, что случилось потом, то и случилось.

Как-то ближе к зиме пришел муж Ольги. Официального развода между ними не было, он пришел с видом хозяина и, глядя поверх Чумакова, коротко приказал Ольге:

– Собирайся!

– Нет, – сказала она.

Потом произошел неприятный и затяжной скандал с криком, слезами и угрозами, пока не вернулся с работы Петя. Он быстро оценил обстановку, сгреб мужа в охапку и без усилий выставил его за дверь. Сила у Пети была незаурядная.

– Он будет жаловаться, – сказала Ольга сквозь слезы.

– Не может быть, – усмехнулся Чумаков, – это на него не похоже.

А говорящий скворец спешно разучивал только что отзвучавшие фразы: