Лишь бы только в колефтив!

Леонид Филатов «Про Федота-стрельца, удалого молодца»

Подлетел к концу промозглый ноябрь, месяц, который пережить Янке было всегда труднее всего. Надежды на любое, хоть мало-мальское тепло утеряны, а впереди маячит лишь призрак беспощадной зимы. Но в этом году, видимо, всё шло наоборот. Ноябрь пролетел незаметно и безболезненно.

Весь день Шмындрик был в ударе. Утром кто-то из старшекурсников предложил позировать:

– Хочешь описаться с ног до головы?

Шмындрик, поломавшись для приличия, не скрывая радости, дал понять, что согласен на всё! Его вежливо пригласили зайти после занятий в мастерскую выпускников, а значит, он получил пропуск в закрытый мир для избранных, где за плотно задёрнутыми, чёрными шторами творится нечто – то ли эзотерическая мистерия, то ли изощрённая оргия.

Группа молодых людей обоего пола, весь световой день, созерцают обнажённые тела, называя их учебными постановками, а изображения аппетитных бесстыдниц в сексуальнозовущих позах – работой. «Мужикам-художникам нужно за вредность молоко выдавать!» – не раз восклицал Армен, весьма встревоженный подобной перспективой истязания его пышноцветущей плоти.

Когда пятый курс вывешивал в коридоре выставку своих «обнажёнок», то становилось ясно, что не все работы отвечают высоким критериям одухотворённого искусства. Среди авторов встречались откровенные троечники, а то и вовсе неуспевающие по всем предметам лодыри. По этой причине неподготовленному, стыдливому человеку трудно было пройти мимо подобного вернисажа, не опустив глаз. В период экспозиции храм искусств напоминал не богатый, но популярный публичный дом, а вся атмосфера словно пропитывалась манящими ароматами возбуждающих духов из секс-шопа.

– Господа, айда в нумега! Я уже с мамзельками договогился! – нарочито картавил неуёмный Цесарский, выражая общепреподнятое настроение.

Счастье Шмындрика, с нетерпением ожидающего своего дебюта модели, не смогло ускользнуть от всеразрушающего ока Цесарского:

– Слушай, Шмындр, давно хочу тебя спросить, ты, голубой?.. – в повисшей тягостной паузе-туче одногруппники кидали в Цесарского тяжёлые, как булыжники, взгляды, – …тюбик, говорю, голубой не брал?

Шмындрик проглотил обиду, но ожидание праздника ушло. Он заметно скис. Стал суетливее, чем обычно, беспрестанно ронял то резинку, то карандаш, без причины снимал и надевал свои стильные очки, часто моргая. Внутри у Янки словно сжалась огромная пружина. Сама того не ожидая, она решила заступиться за жалкого и униженного Шмындрика:

– Знаете загадку про Цесарского? Два кольца, два конца, а посередине – сволочь!

Из-за мольберта одобрительно крякнул Тарас Григорьевич.

– Да, вы ко? Да, я не ко! Это вам почудилось, это вам поюдилось. Я на вас жалобу подам… коллективную! – неожиданно плаксиво и примирительно заканючил враг. Прыгнув на колени к ошарашенному Шмындрику, Цесарский моментально сменил маску:

– А тебе, друг Чичиков, позволь влепить одну безешку! Ах, позволь! Одну маленькую безешку! Ну, хоть одну!

Шмындрик хохоча уворачивался от слюнявых поцелуев Цесарского, и, конечно же, всё ему простил на десять лет вперёд.

Чтобы хам Цесарский пошёл на попятную? Тарас Григорьевич даже привстал от удивления.

– Грэндфаве, сит даум, плиз! Гейм оувер! Шмындр, надевай пенсионероглушительную установку, ваяй дальше, – посоветовал Цесарский, заботливо надевая на Шмындрика наушники плеера, с которыми тот и так практически не расставался.

На второй паре Рисунка добрый гномик, а по совместительству мастер группы Валентин Валентинович, проверял наличие домашних работ. Недельная норма была высока: сорок набросков и пять этюдов. С такими нагрузками справлялись не все.

К преподавательскому креслу прилепились Гульнур и Нюся. Как назойливые попрошайки, они ныли тонкими голосами, противней, чем в индийском кино, умоляя не выставлять им очередные двойки:

– Ню-у, Ва-алени-и-инь Ва-алени-и-ине-еви-и-и-ич!

Нудные мольбы на Валентина Валентиновича не подействовали, и он в такт гнусавой парочке ответил так же в нос:

– Двя-а-а… Двя-а-а!

Робик, как и положено трудоголикам, перевыполнил норму в несколько раз. По этому поводу Перепёлкин высокопарно продекламировал:

Отодвигая в сторону мольберт,

Я восхищаюсь Вами, о, Роберт!

Армен и половины задания никогда не успевал, да и по большей части предпочитал покупать у соплеменников наброски и этюды за наличные деньги, а так же натурой – съестным и сигаретами.

– Арменчик, придумывай быстрее откаряку! – ехидно посоветовал Цесарский, его вечный соперник по амурной части.

– Валентин Валентинович, а у меня бабушка заболела. Сильно.

– Армен, ты же в общежитии живёшь. А бабушка твоя где?

– На Махачкала.

– Это такая чкала, где всегда махач! – пояснил Цесарский.

– А я, Валентин Валентинович, переживал. Работать не мог! Всё думал, как там мамочка моя одна с больной бабушкой…

– Слушай, дорогой, не грузи. Мы тебе теперь и мама, и папа, и дедушка Али, – не унимался вредина Цесарский.

– Два! – коротко прервал их Валентин Валентинович.

Невзирая на то, что задание чётко предписывало первокурсникам делать зарисовки простых предметов быта, большинство работ Гапона составляли сложные модернистские композиции, а если среди них случайно попадались положенные «кружки-чайники», то с изломанными до неузнаваемости формами и всегда с громкими амбициозными названиями.

Под портретом страхолюдины неопределённого пола красовалась: «Пречистая Матерь». Кто-то из одногруппников-реалистов, исправив в названии только одну букву, приблизил произведение к истине, оскорбив портретиста. Теперь маленькую деформированную голову, посаженную на непропорционально-могучие плечи, оправдывало новое название «Плечистая Матерь». Этюды кисти Гапона вообще представляли собой кашу из темно-коричневых пятен:

– Тут я экспериментировал в технике Рембрандта, – не замечая ужаса в глазах окружающих, гордо пояснял автор.

– Кстати, о Рембрандте. Знаешь, Гапоша, ничего так не красит картину, как кисть и краски! – авторитетно заявил Тарас Григорьевич, – так что берись за кисти и пиши по-настоящему, цветом, а не какашками.

Цесарский пропустил самодовольное поучение Тараса Григорьевича, своего вечного оппонента, без достойного отпора, так как был чрезвычайно занят. К нему на плечо положила голову прекрасная Зденка. Цесарский замер, стараясь не спугнуть птицу счастья.

– Даже не знаю, как Вас, голубчик, оценивать, – поёжился Валентин Валентинович и как-то виновато взглянул на Гапона. – С одной стороны, Вы много работаете, но с другой стороны – всё не то! Три балла.

– Цесарик, тебе не тяжело? – спросила Зденка тихо, но не настолько, чтобы этого не услышал позеленевший от ревности Хромцов.

– Даже не знаю, как Вам, голубушка, ответить, – точно копируя голос и интонацию учителя, куражился Цесарский, – с одной стороны не тяжело, вот с этой, – и он указал на своё свободное от Зденкиной головы плечо. Коварная кокетка заливисто засмеялась, твердо зная, чей взгляд буравит им спины.

– Так, следующий, – продолжал проверку Валентин Валентинович и вопросительно посмотрел на Цесарского.

– Ах, даже и не знаю, смогу ли, – громогласно отозвался Цесарский, желая всеми силами обратить внимание публики на свой триумф – обладание Королевой Красоты.

Работы Цесарского были безупречны. Лучше были только у Хромцова. Его этюды изображали небо в разных состояниях: белые, пушистые облака, бордовые сумерки над городскими многоэтажками, но самое большое впечатление произвели этюды грозовых туч.

– В Барокке писали такие небы! – восхищённо ахнула Гульнур, поразив Тараса Григорьевича в самое сердце наивной корявостью фразы и трогательными ямочками на щеках.