На Янку напал ступор, она не могла говорить, а только ненормально отрывисто хихикала. Её поражало всё: и та сплочённость действий, достойная коммунистического субботника, и то, что, оказывается, возможно голыми руками согнуть железную дверь, и то, что, не понижая голосов, компания, совершив только что невиданное по дерзости преступление, расположилась пировать в ближайшем соседнем дворе, совсем рядом с изувеченным киоском. Никто не убегал, не прятался, наоборот все громко, как на празднике, возбуждённо обсуждали случившееся, с удовольствием хрустели чипсами, дули сок, курили сигареты да ещё горько сожалели, что так и не удалось поживиться мороженым.

– Они его, наверное, на ночь в большой холодильник прячут, жилы рваные.

– Ну, а ваще будку классно бомбанули. Мне понравилось, – картавила Шига, – а чё, вместе сядем, вместе выйдем!

«Поразительно, как такая карга, виделась мне отважной пираткой Пеппи Длинныйчулок», – с отвращением думала Янка. Теперь Шига выглядела слишком худой, безнадёжно испорченной и внушала ужас. Только Игорь Гвоздев, казалось понимал, что происходит. Он перестал балагурить и с тревогой поглядывал на Янку. «Наверное, подозревает, что я – слабое звено и сдам всех при первом же допросе» – объяснила себе Янка, поймав внимательный и серьёзный взгляд Игоря.

Она не могла есть, только изредка мяла в руке пакетик с орешками, чтобы хрустом создавать впечатление сопричастности к общей весёлой трапезе. «А чем я, собственно, лучше? – проносилось в Янкиной голове, – Не зря я оказалась среди них, такая же преступница!.. Уйти. Сейчас же. К Сетке. Но обратная дорога идёт мимо ментовки, другой не знаю. А вдруг там уже спохватились? Да и как воспримут побег мои подельники?»

Тем временем, группировка, даже не приглушив бренчание гитары, которую Янка уже ненавидела, направилась в сторону поселковых дач. Они пробирались в кромешной тьме сквозь густые кусты, шагали по чьим-то грядкам, перелазили заборы с колючей проволокой. Всю дорогу Янку бережно поддерживал десяток надёжных, тёплых рук, что могут гнуть металлические двери. Задерживались лишь, чтобы под тусклый свет зажигалок нарвать мягкой малины или вишни, что казались Янке теперь одинаково безвкусными.

Наконец-то, у одной из дач ночной десант притормозил. Так как дом был двухэтажный, а дверь открытой, Шига постановила ночевать в нём. Сначала атаманша негромко, но требовательно поспрашивала притаившийся домишко, нет ли в нём кого? Внутри были найдены и зажжены свечные огарки. На пол брошены матрасы, одеяла и куртки. Но самый удивительный подарок ждал на столе, где стояла двухлитровая бутыль самогона в сопровождении инструкции. Записка, нацарапанная крупным, старческим почерком гласила:

«Сынки, угошшайтеся, только не ломайте ни чиво и пожалуста не пожгите!» Такая уж, видимо, у компании была планида – выпивка и закуска существовали друг от друга всегда отдельно.

Под восхищённые взгляды Янка пила вонючее пойло большими глотками, как спасительное лекарство, не чувствуя горечи.

«…Пить!.. Пить!.. Где я?! На поле битвы? Вокруг тела, тела …Нет, вроде бы все живы – сопят, храпят, воняют.

…Вспышка!!! О, Боже! Мы же вчера киоск ограбили! …Кошмар! Какой кошмар!! …Ужас!!! Лучше бы совсем не просыпаться. Сдохнуть на этом грязном, чужом полу. Достойная смерть для такой конченной твари» – очнувшееся воображение рисовало картины, одну отвратительнее другой.

Р-раз, и доблестная полиция тщательно исследует место преступления. Овчарки, проявляя служебное рвение, взяли след.

Два, они во дворе, где жевались и распивались похищенные злоумышленниками продукты питания. Оперативная группа быстрого реагирования, ловко перемахивая заборы, окружает убогую «малину».

Три, и она – Янка, в синей робе с номером, обритая наголо, жалобно и тоненько скулит, растирая по лицу грязные разводья. Громадный, гориллоподобный полицай, зверея, с размаху бьёт с хрустом, ломая ей нос. Холодные капли стекают по облупленным стенам карцера. Мамины глаза на суде: «Ты мне больше не дочь! Отказать ей в услугах адвоката!»

Но самое потрясающее своей жестокостью было то, что при таком раскладе, Янка напрасно выдержала огромный конкурс в художественное училище, столько волновалась, так радовалась поступлению… Разбился хрустальный замок. Дзинь… Она никогда не станет живописцем, никогда не пойдёт по улицам с этюдником, а красивые парни не будут приставать к ней: «Девушка, нарисуйте меня!», её картины не увидят выставочные залы, и сама она не будет курить длинные тонкие сигареты у собственной афиши в окружении бородатых авангардистов в вытянутых свитерах. Всё… Дверь камеры с лязгом захлопнулась, и Янка осталась вся в синих портаках, изнасилованная пенитенциарной системой, с растоптанной карьерой Рафаэля, ограбившего ларёк.

Лежащая на Янкином колене рука Гвоздева с модными часами со светящимися цифрами отвлекли её от мрачных зарисовок тюремного быта. Половина седьмого утра! Янка подскочила. Окунув лицо в бочку с водой, стоящую во дворе, она с удивлением отметила, что те ночные дебри, через которые с трудом продирался их боевой отряд, отсутствуют. Где их только находили? Ветхое строение с открытыми настежь воротами стоит, как на ладони, да ещё и рядом с автострадой.

«Бежать! Прятаться!.. Нет! Сначала необходимо уничтожить отпечатки пальцев, стереть с отогнутой двери. А я ещё бралась за дверную ручку, когда помогала выносить коробки с соком. Ну, зачем я бралась за ручку?» – крутились по кругу вязкие мысли, а сердце глухо стучало в глотке: «Вдруг сейчас вылетит из-за угла толпа полиционеров со сворой овчарок, и меня за горло – хвать… Ведь не успеют оттащить кобеля!»

По пятам преследовала несуществующая псовая погоня. Каждое тявканье случайной шавки заставляло сердце выпрыгивать и беспомощно биться пойманным мальком. Изо всех сил, стараясь не переходить на бег, Янка неслась по предрассветному, ограбленному ею посёлку. По дороге она рвала пучки травы, чтобы было чем стереть отпечатки пальцев. «Главное не пораниться, ведь кровь на месте преступления – неоспоримое доказательство. Ещё повесят на меня нераскрытые убийства за последние десять лет. Под пытками-то во всём признаешься!»

Осторожно, из-за угла, Янка наблюдала за местом преступления. У киоска оживлённо совещались две полные женщины и энергично жестикулирующий старичок-дворник с обглоданной метлой. Обезображенная дверь была отперта. Дворник и одна из женщин удалились, возбуждённо беседуя, а вторая осталась хозяйничать в киоске, нагружая сумки и коробки теми товарами, которые в ночной спешке остались незамечены злодеями.

Янка забежала со стороны двери и судорожно протёрла дверную ручку. Дверь злорадно скрипнула, отомстив за поругание. Обезумев от ужаса, Янка рванула на парализованных ногах, не разбирая дороги.

«Бежать! Бежать! Домой, скорее домой, к маме, такой любимой, как никогда!!! Ну, что они все обо мне знают? Ничего. Только имя. Поэтому даже допрос мало что прояснит, – звенело в Янкиной голове. – Ой, у Сетки же есть мой адрес! Так что, если надо, менты из-под земли достанут. Справедливость восторжествует, как во всех оптимистических сериалах про следователей. И тогда решётки… наручники… позор…»

Янка то сидела на пляже, пряча глаза, то ей казалось, что за ней наблюдают, и она понуро брела в парк, беспрестанно оглядываясь. Вокруг суетились отдыхающие, озабоченные продуктивностью оздоровления, шла обычная курортная жизнь, казавшаяся теперь далёкой и бессмысленной. До поезда оставалось ещё три часа.

«Да, верно говорят, что безделье – мать пороков. Была бы делом занята, не влипла бы в это». Заметив, что два поддатых пролетария, отодвинув в сторону карты, демонстрируют ей явную симпатию. Обнажая пересортицу недоукомплектованных зубов, они явно готовились перейти к активным действиям, Янка поспешно направилась к Сетке: «Нет, хватит с меня санаторно-курортного лечения. Живой бы вернуться!»