Литмир - Электронная Библиотека

— Ты что ж, выходит, не моряк, а баба? Разве мужик пол моет?

— Мужик, может, и не моет, — ответил я, — а нам по уставу положено. А ну берегись! — И я плюхнул мокрую тряпку ему под ноги.

Брызги полетели в деда; он отскочил бочком и, обиженный, ушел в свою комнату.

* * *

Так началась на кордоне моя жизнь. Ночью оба не спали: дед ворочался и фыркал, как чайник на плите, а я лежал тихо и глядел в потолок.

Изредка по шоссе проходили машины и на стене двигалась светлая тень. Я глядел на эту тень и вспоминал матросский кубрик, солнечных зайчиков, заскочивших в круглый иллюминатор, своих друзей. Они от меня ушли навсегда. Я перебирал в памяти свое прошлое. Оно было не так уж плохо. Что ожидало меня здесь? Как примет этот настороженный лес? Должен бы по-братски.

Утром в полосатой тельняшке я бегал по двору и делал зарядку. Утро было чистое. Просветленные капли висели рядком, словно их посадили так специально. Солнце заглядывало во все углы, обнаруживая желтые, красные, зеленые пятна. Медленно обсыхали ягоды рябины.

К моей зарядке дед отнесся неодобрительно. Он предложил вместо этого наколоть дров. В дровянике стоял запах опилок и еловой смолы. В углу лежали круглые березовые чурки. Под острием топора они шипели и выпускали сок. Я колол дрова до тех пор, пока не сломал топорище.

Ездили за водой. Сильва, спокойная, умная кобыла, размеренной поступью привезла телегу с бочками к колодцу и сама развернулась. Колодец был глубокий. Дед сказал мне:

— Рывками не тяни. Ведро оборваться может.

А мне в это утро хотелось тянуть только рывками, и ведро на третьем подъеме полетело вниз. Пока дед бегал за кошкой, я спустился в колодец.

Звучно падали капли, оставляя на черном дне колодца разводья, зеленел мох.

Кошкой я поднял ведро, чайник и ржавую кастрюлю.

— Ну вот, и барахлишком потихоньку обзаводимся, — сказал я, когда поднялся.

— На чужое не зарься, — вразумительно ответил дед и кастрюлю с чайником прибрал к рукам.

Пришлось мне чесать затылок. Ничего не поделаешь, раз нашелся хозяин. Можно было жить по-разному: быть обидчивым, выражать недовольство по поводу разных мелочей этому жадному огарку-деду, жаловаться, что нет кастрюли, нет одеяла, нет сапог и прочих вещей, а можно было все принимать с улыбкой. Кому нужна в лесу твоя кислая рожа!

Через несколько дней я принимал свой обход.

— Тут мудреного ничего нет, — говорил дед. — Знай ходи да поглядывай. Увидишь, кто балует, того цапе, — и он показывал, как этого баловника надо брать за шиворот.

Дед шагал по лесу привычно. Сучьев под его ногами будто бы и не было. Зато я шумел на весь лес, спотыкался о каждый пенек, и дед недовольно вздыхал.

— Восемь кварталов у тебя, — постоянно напоминал он, — сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый, пятидесятый, пятьдесят первый, пятьдесят второй, двадцать второй и двадцать третий.

Тянулись могучие сосновые леса. Осень не изменила их окраску. Крепкие, звонкие сосны уходили во все концы, куда хватало глаз. Когда они шумели на ветру, я задирал голову вверх, и мне казалось, что это корабельные мачты и сам я стою на огромной палубе. На душе было радостно. Это была моя стихия: те же зеленые волны, те же ветры над головой и километры под ногами. По этой стихии надо было мне плыть. Быть здесь и авралам, и штормам, надо только забыть про одиночество, покосившийся домик и неприветливый лес.

* * *

На месте нашего кордона во время войны стояла финская дальнобойная батарея. Толстые накаты блиндажей, разрушенные траншеи, цинковые ящики от патронов и разбитые лафеты орудий разбросаны в лесу по сей день. Когда-то отсюда тяжелые пушки вели прицельный огонь по Ленинграду; вдалеке в ясное утро хорошо виден Финский залив, Кронштадт, а прямо. — Исаакиевский собор, золотой шпиль Петропавловской крепости.

Теперь здесь буйно разросся малинник; осенние листья запутались в его густой щетине; траншеи обвалились, дно их усыпано хвоей, а в перевернутых касках таится дождевая вода.

Пострадал и наш домик. От него остался один фундамент.

Зиму дед жил во времянке. Она стоит и сейчас — причудливое строение, поражающее своей странной архитектурой. Этот дворец состоит из разбитой кабины автомашины, листов облупленной фанеры и узкого кузова, прислоненного с задней стороны долéм.

Дед строил дом без чьей-либо помощи, и потому он получился несколько косоватым, венцы уложены спешно, дранка на крыше местами прогнила.

Дед старше меня втрое, но выглядит молодцевато, особенно при людях. В нем крепко сохранились черты бывалой солдатской выправки (в солдатах он провел три войны); летом ходит он в галифе, в сапогах, необычно легких от времени, с дырявыми головками у большого пальца, «чтоб лучше дышала нога».

Лесные сторожа<br />(Повесть и рассказы) - i_006.jpg

Спина его стала гнуться в колесо, мертвые морщины у глаз вытянулись вдоль и поперек. На глаза и на нос, открывая плешивый затылок, надвигает он приплюснутую, как блин, кепочку и не снимает целый день. Бороду бреет, оставляя усы, незаметные, под цвет кожи лица, серые, землистые обкуренные табаком.

Живет сам, хоть есть у него в Белоострове сыновья и невестки. В работе дед не горяч, устает, но признаться в своей старости не хочет даже себе и на вежливые намеки о пенсии отмалчивается.

С моим приездом он даже на ревматизм перестал жаловаться, — ложится в постель, если заболеет основательно. Тогда лежит ничком, тихо, закутает в одеяло свое маленькое сухое тело и не мигая глядит в стену. Ворчит дед редко, но, если что-то придется ему не по душе, мир начинает существовать только в черных красках. Тут и зима окажется слишком сырой, и духовка в плите прохудившейся, и жизнь на кордоне сплошным мученьем. В такие минуты дед разражается речью про наше темное житье-бытье, про горемык, которые ничего не видят на свете, кроме осточертевшего леса, и заявляет, что все кончено, больше жить на кордоне он не будет: придет весна, и его поминай как звали.

Но приходит весна, а за ней и лето, приезжают навестить деда сыновья и невестки, шумные городские люди, в ярких платьях и легких рубашках, укладываются спать на полу на свежем сене, варят обед и стирают не первой свежести дедово белье и уезжают, а он остается. Снова ходит в обход, зимой мастерит к саням наморожни, полозья, устужья или, устроив в комнате специальный станок, вяжет березовые метлы.

Обход достался мне беспокойный. Еще в конторе лесхоза меня предупредили об этом. Суровая молодая девушка деловито рассказала мне о правах и обязанностях лесника.

Мне разрешалось иметь огород, заготовить из отбора мертво-валежного леса десять кубометров дров, пользоваться покосом в случае, если я буду держать скотину.

Обязанностей было значительно больше, но все они сводились к одному: обеспечить стопроцентную охрану зеленой зоны Ленинграда, охранять каждое дерево, за каждый пень отвечать головой.

На прощанье девушка из чисто дружеских побуждений сочла своим долгом зачитать из толстой книги довольно длинную цитату: «Для предупреждения и своевременного обнаружения пожаров, самовольных порубок и прочих лесонарушений и уголовно наказуемых действий, а также нарушений правил отпуска леса на корню лесник осматривает свой обход ежедневно, в любое время суток, не исключая праздничных и выходных дней и при любом состоянии погоды и пути».

Итак, я должен был работать в любое время суток без выходных и праздничных дней и бывать в обходе при любом состоянии погоды и пути. Я спросил девушку:

— А как быть, если произойдет землетрясение?

Она строго ответила, что в инструкции об этом ничего не сказано.

Пней в моем обходе было много; за них должна была бы пострадать не одна голова. Неожиданно для себя и, вероятно, для деда я натыкался на следы старых и новых порубок.

Лесные сторожа<br />(Повесть и рассказы) - i_007.jpg
2
{"b":"622619","o":1}