– На Ваганьковском кладбище, возле колумбария, – и в телефоне запикали частые гудки.
Дверь скрипнула, в комнату вошел шеф, мы с ним пожали друг другу руки.
– Как съездили в Берлин?
– Нормально, – односложно ответил я.
– Мгм… а что так рано? Вам ещё отдыхать пару дней – в счет праздника.
– Даже так, – неприкрыто обрадовался я. – Можно воспользоваться?
– Поступайте, как знаете, по своему усмотрению.
– Тогда всего хорошего, до понедельника…
Я машинально вышел на улицу, мимоходом думая, куда же пойти. Мои мысли были заняты сообщением о том, что Виктор похоронен на Ваганьковском кладбище; по-прежнему меня волновала дальнейшая судьба свёртка из предместья Берлина.
Было ещё рано; и я зашагал в направлении Тверской улицы и далее – к Манежной площади. Город уже кишел туристами. Вечно улыбающиеся японцы, увешанные фотои киноаппаратурой, беспардонные и сытые американцы, громко лающие на своём искаженном английском, правильные до тошноты немцы.
Я выбрался из толпы, свернул к метро и проехал до остановки «Улица 1905 года».
Поднявшись по эскалатору метро, я направился дворами к старинному погосту. И вскоре вышел на крошечную площадь, миновал распахнутые ворота и оказался в тиши Ваганьковского кладбища.
Передо мной посредине асфальтовой дорожки три крупные вороны шумно расправлялись с большим куском поживы – то ли падалью, то ли полуфабрикатом, украденным из павильончиков с хот-догами или шаурмой, разбросанными там и сям.
Центральная аллея была абсолютно пуста. Ни прохожих, ни служителей церкви или ритуальной службы. И оглушительная тишина. Ни единого звука, только клекот и возня пирующих ворон. Впрочем, на необычность происходящего я обратил внимание не сразу, а несколько позже. Поначалу мне все казалось совершенно нормальным.
Я продолжал стоять и смотреть на привычно-серых птиц так же неосознанно, как разглядывал всё остальное – будто мираж. И точно так же ни сердцем, ни душой не воспринимал возникавшие в моём сознании образы, как будто это были некие знаки или источники света другого мира, который вроде бы пытается или входит в непосредственный контакт со мной.
Но скоро я понял, что тот, иной, параллельный мир громко стучится ко мне в сердце, пытается общаться с моей душой. Это Зазеркалье, с которым я впервые соприкоснулся, показалось мне ошеломительным, коварным и непредсказуемым, ибо я не знал его законов и чувствовал себя в нём совершенно беспомощным и уязвимым.
На главной аллее, возле церкви меня неожиданно окликнул святой отец, волосы которого были увязаны в косицу:
– Вам чем-нибудь помочь, сын мой?
– Нет, спасибо. …Впрочем, я ищу могилу своего друга, его похоронили здесь недели две назад, я как раз был за границей. Виктор Евгеньевич Толмачёв. Может, вам что-нибудь говорит это имя?
– По странному совпадению, да. Я отпевал его. Пойдемте, я покажу вам место упокоения раба Божьего.
Мы прошли с батюшкой до колумбария, свернули направо.
– Пришли, – сказал святой отец. – Здесь он и упокоился.
Постояли молча.
– Давно не встречал человека с такой чистой и светлой душой, как у покойного, – сказал батюшка и, собираясь уйти, попрощался: – С Богом, сын мой!
Я быстро подошел к священнику, прикоснулся к его руке и смиренно попросил:
– Благословите, батюшка, – и поцеловал его руку.
Он троекратно перекрестил меня.
Я недолго оставался у могилы Виктора, вглядываясь в его лицо на огромной фотографии. На глаза навернулись слезы.
– Прости меня, Виктор, – проговорил я и, стиснув зубы, поклялся: – Даю слово – всё сделаю, как ты хотел.
Боясь разрыдаться, я стремительно зашагал к выходу с кладбища.
За воротами ко мне навстречу вышел незнакомец, одетый как-то нелепо: в какую-то серого цвета толстовку, поддёвку, рубашку навыпуск, рваные замусоленные джинсы; на ногах были огромные яркие кроссовки.
– Привет от тех, кого вы знаете, – таким было начало его речи, перебиваемой астматическим дыханием.
Я поинтересовался, с кем говорю.
– Это Меркурий. Конечно, такой образованный человек, как вы, помните, что Меркурий – не только идол муз, но и посланец богов?
– Чего вы хотите? И откуда вам известно, где я бываю и что делаю? – спросил я.
– Мы хотим, чтобы вы держали свой нос подальше от людей и мест, к которым не имеете отношения, – ответил Астаматик. – Иначе однажды поутру вы можете не проснуться. Вас, дорогой мой, посетит ангел смерти от Меркурия.
Астматик помолчал, с едкой улыбкой садомазохиста разглядывая меня, потом продолжил:
– И дабы вы, сударь, не сочли, что это чья-то злая шутка или розыгрыш, то напомню вам о кое-каких эпизодах из вашей несравненной жизни. Фишка в том, что эти историйки, как вы полагали, всеми давным-давно позабыты, о которых, как вы надеялись, никто на свете уже не вспомнит! Нет уж, извините и подвиньтесь – все досконально запротоколировано в нашем досье…
И астматик обмолвился о таких эпизодах из моей жизни, что меня мгновенно вогнало в краску. Затем он красноречиво замолчал и бросил на меня испытующий взгляд, очевидно, ожидая разъяснений.
Я их не дал.
– Значит, договорились, Макс? – спросил астматик.
Я вновь не произнёс ни слова.
– Вот и молодца, – он фамильярно хлопнул меня по плечу и добавил дружелюбно: – Ладно. Правильно делаешь. Ничего не объясняй. Не будешь лезть, куда не надо, а мы забудем о нашем разговоре.
Но заруби у себя на носу – руки у нас длинные, до Кремля дотянутся, если что…
Астматик внезапно исчез, как и появился. Боль обожгла затылок, и меня затошнило.
– Не пойму, что все это значило, – выдавил я сам себе. – Какая-то чушь собачья!..
Если после встречи с жирующим серым вороньём моё сознание находилось в каком-то оцепенении, то теперь я знал, что мне делать. Я летел домой, как на крыльях, ничего не замечал на пути. Поднялся по лестнице в свой полуподвал и поймал себя на мысли, что вернулся домой не совсем по своей воле. Вошёл в квартиру и, открыв холодильник, нашел там только банку прокисшей кильки в томате и заплесневевший батон – припасы остававшиеся ещё со времени отъезда в Берлин. Я выбросил испорченные продукты и обругал себя за то, что по дороге домой не прихватил хоть какой-нибудь еды.
Тогда я заварил крепкого чаю, принес кружку в гостиную и включил телевизор.
Шла программа новостей. Жизнерадостный ведущий, подстраивая свою интонацию под содержание кадров, бойко выдавал в эфир информацию о работе правительства РФ. Он разглагольствовал о том, что со следующего года у бюджетников таких-то категорий резко возрастет зарплата, а Газпром газифицирует сельские районы страны и такими быстрыми темпами, что селяне по комфорту приблизятся к горожанам. И ещё. Поскольку цены на Лондонской и Нью-Йоркской биржах за баррель нефти остаются запредельными, а инфляция в России не достигает порога в 3–4 процента, то все будет тип-топ…
Показали голодовку учителей в далёком Краснотуринске, они требовали повышения нищенской зарплаты. Пока тележурналист перемывал тему про обездоленных россиян, на экране появилась заставка из другого блока новостей: о вручении премии телеакадемикам; на экране замелькали узнаваемые фигуры в смокингах, длинных вечерних платьях. Все сытые, довольные и самовлюбленные до тошноты…
Вновь дали крупным планом телеведущего.
– А теперь спортивные новости, – пробубнил тот.
И я вспомнил, как недавно где-то вычитал, что программы новостей в России кроме освещения событий, передавали в прямой эфир только что происшедшие ДТП, заказные и прочие убийства, результаты землетрясений или техногенных катастроф; или взбудораженных женщин, а то отрепетированные марши студентов с плакатами. И бесконечные сериалы про тюрьмы, зоны, милицию, зэков, благодаря которым Россия уже представлялась сплошной тюрьмой, где все говорили только по фене (на уголовном жаргоне) – и полицейские, и бандиты, и добропорядочные граждане, и молодёжь.
А голос за кадром истошно зазывал:
