За ошибки совершенные в молодости, всегда приходиться платить, платить придеться и мне. Я был честолюбив, желал силы и власти. Считал, что мои таланты недооценены окружающими. У моего поступка было много мотивов и все они корысны, и это то о чем я сожелею

Я пишу это письмо, с единственной целью — освободить тебя от обязательств ученика. Освободить от долга перед учителем. Тебя больше ничего не связывает, ни с моим именем, ни с моим прошлым. Я надеюсь, что в глубине твоего сердца, я все так же останусь твоим любимым учителем и в нем не будет ненависти ко мне.

Я горд тем, что именно ты была моей ученицей. Я горжусь тем, что именно такой ты стала, под моим началом и буду гордиться и дальше, какой бы ты поступок не совершила.

Надеюсь, судьба будет, ко мне милосердна, и мы не встретимся на поле боя. Надеюсь мне ни когда не придеться, сражаться с тобой, по Его приказу.

С почтением, Валентин Долохов.»

Руки безвольно опустились, хотя пальцы так и не выпустили тонкого пергамента, с крупным, размашестым подчерком. Слезы капали на пергамент, размывая чернильные буквы. Больше нет не единого шанса отрицать очевидное. Он вернулся. Он собирает сторонников. Он пришел и за учителем.

— Мисс Крам? — голос раздавшийся рядом, заставил вздрогнуть, я перевела взгляд на стоящего рядом, но из-за пелены слез, даже не могла разглядеть кто это. — Мисс Крам, такое ощущение, что кто-то умер?!

— Лучше бы умер, — я не узнаю собственного голоса, он сухой, безжизненый, пустой.

— Что вы такое говорите, Мисс Крам?!

Я не могу ответить, потому что у меня нет слов, чтобы описать словами то, что произходит внутри меня. Я явственно слышу треск в своих ушах, слышу, как внутри я, словно ломаюсь, гнусь, гнусь и стреском переламываюсь пополам. И боль, она внутри меня, рвет когтями, разрывает на клочья, то что называеться душой.

Мунин встревоженно каркает, взвиваеться над головой. А я задыхаюсь, не в силах сделать и вдоха. Грудь, словно сжали в тисках. Я отталкиваюсь от подоконника, но ноги не держат. Я падаю на пол, ударяясь коленями. Мир плывет, качается, а грудь раздирает от нехватки кислорода.

Чьи-то руки косаются моих плеч, но я отталкиваю их, цепляюсь за подоконник, пытаясь подняться, но снова падаю. Нужно идти, я уговариваю себя, умоляю. А изнутри душат рыдания, они подступают к горлу и непроходимым комом застревают там, и из меня не вырываеться ни звука.

Я почти ползу, карабкаюсь по стене, ломая ногти, обдираю кожу на подушечках пальцев. Я почти падаю на лестнице и судорожно цепляюсь за перила. Я должна выдти, я должна выдти. Стены давят, оглушают, звон стоит в голове. Я почти вываливаюсь на улицу, падаю на землю. Обдирая ладошки мелкой галькой.

— Мисс Крам, Мисс Крам! — голос доноситься почти из подводы, отрывисто приглушенно.

Палочка скользит в пальцы. Такие непослушные, негнущиеся. Взмах, я жду. Жду, и почти содрагаюсь всем телом, когда явственно слышу звон бьющегося стекла. Пальцы с силой жимают плотную ткань чехла. Слышу, как рветься молния, сопротивляясь моим грубым действиям. Древко метлы ложиться в ладонь теплом, уверенностью. Она, словно вибрирует от нетерпения, чувствуя бурю внутри.

— Северус, не дайте ей взлететь! Север…

Я отталкиваюсь от земли, взвинчиваюсь в небо, так высоко, как только могу. Пока тугой ледяной воздух, словно огромной дланью не отшвыривает меня назад, на острые пики башень. Швыряю свое тело вбок, от чего мышцы напригаются до боли. И я наконец-то могу вдохнуть, с выдохом приходит и крик.

Мне больно, настолько больно, что удержать её внутри себя я не могу. Я направляю метлу вверх, выворачиваю чуть вбок. Замок удаляеться, воздух обжигает, скручивает мышцы, но я сново кричу, потому что не могу сдержаться. Потому что страшно, не выносимо страшно. Моё жалкое трусливое сердце, сжимаеться, трепещет, так, словно его уже сжали грязные пальцы.

Больше нет шансов отрицать, нет ни единой здравой мысли, что могли бы послужить тенью иллюзии. Мы встретимся в бою, судьба любит такие насмешки, любит играть, слабостями тех, кого она косаеться своими скрючеными пальцами. Я не испытываю ненависти, хотя понимаю, теперь за каждым из них будет тянуться кровавый след. И за ним тоже.

Я чувствовала боль от утраты, человека, который был мне учителем, наставником. Человека, который верил в меня. Волшебника, который научил меня держать посох. Учителя, который закрывал глаза на все мои шалости и прикрывал перед другими учителями. Мужчину, в которого в силу своей детской наивности, была влюблена.

Он был одним из опорных столпов, на основе которых формировались мы убеждения, принцы, желания, стремления, мечты. Я почти падаю на траву, слышу ее обледенелых хруст и словно сама рассыпаюсь на осколки. А небо жемчужно-серое, тяжелые, кучевые облака, словно дум заволокли небо.

— Она ранена?

Моей шеи косаються холодные пальцы, и вздох облегчения. Сильные руки, поднимают меня с земли, но я не в силах даже пошевелиться. Издать хоть звук. Даже на сопротивление, нет сил. Я чувствую, как слезы жгут глаза, бегут по коже, добираються до висков, щекочущим странным ощущением скатываються по шее.

— Северус, ей нужно к Мадам Помфри…

— Нет, — холодный, безразличный голос, он кажется таким знакомым.

Меня опускают в какое-то кресло, звон бутыльков, журчание наливаемой воды. В губы утыкаеться что-то прохладное, но я не могу пошевелиться. Шипение, словно сквозь сжатые зубы. И резкий обжигающий удар по лицу, заставляет вздрогнуть. Резко вскинуть голову, и уткнуться в черные глаза. Они полны презрения, злости.

— Вы самонадеяная, безоответственная, своенравная, неуправляемая… Как ваш отец!

Я с смотрю на мужчину, слышу его слова, вижу, как кривиться его лицо. Но не могу понять и слова. Он говорит еще что-то, но я тянусь вперед, ловлю за руку, такую странно теплую и крепко сжимаю. Он удивленно замолкает, переводит шокированый взгляд на меня, а все что я могу сказать, это бесмысленная фраза.

— Лучше бы он умер!

— О чем вы…

— Лучше бы он умер! — кричу я, сгибаясь всем телом и утыкаясь лицом в колени, тут же переходу на шепот. — Лучше бы он умер!

Я чувствую себя преданой, уничтоженой, сломанной, грязной. Мне предали. Человек, которого я любила, со всей своей наивностью, глупостью, надеждами, предал меня. Сломал, выпотрошил, перевернул внутри весь мир. Предал меня.

— Мисс Крам, — обжигающе горячие руки ложаться на плечи. — Вам нужно успокоиться.

— Вы не понимаете, — поднимаю взгляд на мужчину. — Я ему верила, доверяла, считала учителем, наставником, я любила его, а он… предал меня.

Последние слова, словно обжигают ядом изнутри, заставляют неистественно выпрямиться. Я беру железный кубок из рук мужчины, твердо, уверенно. Опрокидываю в себя мерзкую на вкус жидкость. Не я сломалась, не я сдалась, не мой мир рухнул, а он изменился, прогнулся, сломался, изменился, предал идеалы, которые внушал мне, как прописную истину.

— Со мной все в порядке, — я поднимаюсь из кресла, отталкиваю протянутую руку и смотрю в черные глаза. — Он уже умер.

Мужчина смотрит на меня растерянно, так, словно я несу околесицу. Но я понимаю все четко, ясно. В ту минуту, в ту секунду, когда было написано то письмо, для меня умер Валентин Долохов. Умер с честью. А Пожирателя Смерти, Валентина Долохова, я никогда не знала и знать не желаю. Мы не будем врагами, в моем сердце для него не найдеться даже ненависти. Мы чужие. Мы никто, друг для друга.

— Мисс Крам, — мужчина протягивает руку, а я поспешно отстраняюсь. — Виктория…

— Поэтому я тут? — я смотрю в глаза мужчины, пристально и уверенно. — Из-за него?

Назвать его по имени, у меня не хватает сил, предательское трусливое сердце, снова сжимаеться, словно произнесенное вслух имя, заставит появиться его тут перед нами.

— Мисс Крам, для вашего приезда сюда, было много причин, — мужчина опускаеться в кресло, делает тяжелый вздох. — Я не имею права, что-либо вам объяснять.