- Ты думаешь, я выдержу? - спросила Шэрра. - Ведь, рано или поздно, я всё равно умру от болевого шока. Там. В её пыточных.

- У них на убийство будет не так-то много времени.

Она улыбнулась и вновь повернулась к цветку. Вдыхать его едва-едва слышный аромат было куда приятнее, чем думать о смерти. Теперь Шэрре пахло её любимой весной, единственным, за что следовало пребывать в человеческом мире, и она неохотно привстала, потянувшись к палице.

- Не сегодня, Шэрра.

- Почему?

- Ты не готова, - пожал плечами он. - Когда ты будешь готова, я скажу. Тогда позволю коснуться.

Она покачала головой.

Она ждала сейчас не шанса прикоснуться к палице. Она ждала того момента, когда придёт её маленький должник с широченными плечами и руками, которыми может задавить до смерти. Не было в этом никакого смысла - на самом деле, девушке полагалось ненавидеть Громадину Тони, а не спасать ему жизнь, - но она всё равно ждала с таким поразительным нетерпением, что кому угодно от этого стало бы попросту дурно.

- Знаешь, - прошептала она наконец-то, обращаясь к Роларэну. - Я от всего этого так устала... Мне до такой степени хочется, чтобы наконец-то всё закончилось. Чтобы всё было... Без Каены. А ты ведь живёшь целую вечность. Как ты мог терпеть её все сто двадцать лет? Как твоя любовь могла сто семнадцать лет не угасать? Каковы же для неё должны быть причины?

- Ты не должна спрашивать меня об этом.

- Но уже спросила.

Он вновь посмотрел на цветок. А потом запел следующую песню - жестче, громче. Цветок замер - песнь направлялась не по отношению к нему. Зато за спиной Роларэна распустило буйные листья дерево - и застыло, зеленясь на холоде.

- Но ведь оно погибнет, - отметила Шэрра.

Роларэн долго смотрел на неё, подбирая верные слова для одного и того же ответа. А после промолвил:

- Вот как вышло с Каеной. Слишком много подаренного добра, слишком много разбросанной силы иногда выходит во вред. Если слишком щедрой рукою посеять любовь, то все восходы умрут, а человеку, которого одарили, будет только хуже.

Шэрра поняла. Не проронила больше ни единого слова, потому что Рэн в этом не нуждался. Он и так увидел всё, что ему было нужно, в карих девичьих глазах.

- Он близко.

Рэн кивнул в ответ на эти короткие два слова. Он чувствовал, когда ступал Фирхан, и теперь так же Шэрра ощущала приближение Тони.

- Хочешь цветы?

- Эльфийки не принимают сорванные дары лесов, - возразила Шэрра.

- Я могу их не срывать. Я могу принести весну на эту поляну. Я уже забыл о том, как это прекрасно - дарить чему-то жить... Какому-то маленькому ростку. Но мне придётся вспомнить, если я хочу, чтобы моё маленькое Златое Деревце вновь пустило корни.

Шэрра кивнула. Она хотела. Ей нравилась сама суть подарка, такого безгранично живого, что не догадался бы ни один человек на свете. Только эльф. Только тот, кто понимал её от начала и до самого конца.

Роларэн вновь запел. Теперь увереннее. Теперь в его голосе не было ни дрожи, ни страха, ни ещё чего-нибудь в этом роде. Он пел песнь, что могла подарить жизнь всему миру, и умело направлял её по тому пути, который сам избирал. Он совершенно не нуждался в каких-то подспорьях, в подсказках, в глупых пошлостях вроде направлений. Он просто спокойно взращивал листик за листиком.

Он заставил сначала постепенно сходить снег. До той меры, что была бы подснежникам как раз в пору. А после маленькие ростки принялись осторожно пробивать ледянистый, холодный покров.

Распускались белые цветы. Мягким, но таким прекрасным запахом весны наполнилась поляна. И Шэрра почувствовала, что даже того холода, что обжигал её колени несколько минут назад, и вовсе не осталось, одно только тепло и безграничная мягкость.

Она ни за что не стала бы их рвать. Не стала бы оставлять грязные следы своего пребывания на этой поляне. И Роларэн, понимая это, растил цветы не сплошным ковром, а так, чтобы их можно было миновать, не сломав ни один росток.

Песня звучала всё громче. Теперь, казалось, она звенела на целый лес. Рэн не даровал собственную силу ему, нет, у мужчины бы даже вечности для этого не хватило. Только одно мёртвое дерево красовалось теперь зеленью за спиной. Но всех остальных он не взращивал - он просто осторожно заглядывал в их маленькие невидимые спальни и шептал, что пришла весна.

Лес оживал. Только теперь Шэрра поняла, какой была жизнь эльфов до того, как Златые Деревья начали вянуть, до того, как начали опадать с них листья. Златой Лес был прекрасен только тем, что он хранил в себе множество эльфийских душ. А всё остальное они находили дальше. На земле. В соседних лесах.

Она видела прошлое в этом аромате подснежников. Видела, как прекрасные эльфы и эльфийки блуждали по свету и с каждой весной пробуждали лес за лесом. Тогда люди, любуясь на их красивые лица, заслушиваясь великолепными песнями, слагали прекрасные легенды.

От тех эльфов только они и остались.

Может быть, в этом всём действительно были виноваты люди. Они дарили вечность эльфам, эльфы отвечали благодарностью, но ведь не все были добры. Какие-то мужчины слишком сильным желанием пылали к красавицам-эльфийкам, сжимая хрупких девушек в медвежьих объятиях. Кто-то мечтал о ребёнке от эльфа-мужчины, подмешивая зелья гадкие в воду.

Кто-то хотел заполучить их острые красивые уши в качестве сувенира - и гонялся за эльфами с ножами, чтобы срезать их.

Шэрра видела всё это в песне. Смотрела на подснежники и чувствовала, как они раскрывались с той же мыслью, что нашёптывал им Роларэн.

Эльфы и эльфийки устали от человеческой подлости, злобы и завистливости. Они ушли в свои леса, углубились в них так далеко, как только могли, выстроили границы, чтобы к ним не приходили лишние люди. Они вернулись домой и обнаружили лесорубов в Златых Лесах, обнаружили, как их драгоценные души, драгоценные деревья медленно уничтожали, чтобы зажечь пламя в чьём-то доме.

И тогда эльфы осознали собственную силу. Они осознали, что могут не подчиняться, не уговаривать добром.

Измученные деревья молили о приходе своих хозяев. И те вернулись, протянули руки к стволам умирающих растений и отобрали у них ещё живые собственные души. Деревья умерли, но успели дать ростки.

А живое билось доселе в руках у воинствующих остроухих.

Они не стали больше терпеть. Они полили свои поля кровью лесорубов, они скользнули волшебными душами, полными болезненного яда и чужих слёз, по насильникам, по тем, кто так легко и подло топтался по прекрасному народу. Их глаза стали зорче, слух стал лучше, и из жертв эльфы раз за разом превращались в охотников.

Легенды и предания так и не умерли. Но покоя Златого Леса больше не было.

Эльфы пользовались властью ради собственной защиты. Вот что показывали Шэрре подснежники - как прекрасные справедливые воинства выступали против обидчиков. Но потом кто-то один зашёл немного дальше в своей мести. И постепенно боли за границами эльфийских королевств становилось всё больше.

Из их грехов ковались туманы. В туманах ещё не было тварей, не было холода, но Златым Деревьям следовало впитывать солнце, а они дышали концентрированным эльфийским горем.

Эльфы ушли в Златой Лес, чтобы больше никогда не выходить оттуда. Пропели своим деревьям прекрасные песни, рассадили множество цветов. Принялись жить, больше не отправляясь в человеческий мир.

Но границы их ещё не были так тверды и незыблемы. И люди приходили, с добром или со злом, а эльфы убегали туда, за границу, чтобы посеять боль или спеть песню давно забытым лесам.

Никто не мог сказать, каковы были у этого причины. Граница раз за разом становилась всё твёрже. Она выпускала только чистых, со светлыми помыслами Вечных.

А потом кто-то из них вздумал, что этому миру нужна власть. Они назначили короля - но род его выцветал, а первенство крови никуда не пропало. Король тоже был Вечен, но эльфы знали, что даже Вечного можно убить их палицами.

Кто-то стал выдирать палицы из Златых Деревьев, не дожидаясь того мига, как их, несчастных, ранят. Это иссушило лес.