Я не понимала, почему он поддерживает связь с Эллой, но не со мной, и почему не едет в Санта-Монику, как обещал. Прошло семь месяцев. Меня злило, что он до сих пор не вернулся. Мне казалось, он забыл обо мне. Собрал вещи и уехал, оставив меня расхлебывать кашу, которую мы заварили вдвоем. Когда я приезжала на каникулы в Санта-Монику, косые взгляды, нелестные комментарии – все это доставалось мне, а не ему. Мне, а не ему приходилось терпеть унижения от отца и Джейми. Меня, а не его бросили.
Мое раздражение росло. Он уехал и не вернулся, не соизволил даже позвонить, он радуется жизни. Он счастлив без меня, думала я, и мне было очень больно.
Впервые он позвонил на весенних каникулах. Мы с Рейчел, запыхавшись, преодолевали очередной крутой подъем в Сан-Франциско, куда попали впервые в жизни, как вдруг зазвонил телефон. Пока я смотрела на экран, не решаясь ответить, звонок переключился на голосовую почту. Тайлер не оставил сообщения, но звонил после этого каждый день. Я не отвечала – слишком поздно, я чувствовала к нему только ненависть.
Через три недели пройдет ровно год с тех пор, как он уехал. Даже Элла потеряла надежду и превратила его комнату в домашний офис, чтобы не сидеть с документами на кухне. Тогда мы поняли, что она уже не надеется на возвращение старшего сына. Мой папочка, обрадовавшись, поспешил в хозяйственный магазин покупать бежевую краску и на следующий день кое-как перекрасил стены. Новость о возвращении Тайлера взбесит его еще сильнее, чем меня. Если, конечно, он еще не знает. Хотя, судя по Эллиной утренней конспирации, ему еще неизвестно. Чем больше я думаю об этом, тем больше злюсь на Эллу. Она заставила меня увидеться с Тайлером, даже не предупредив. А ведь я много раз давала понять, что не хочу его видеть и рада, что он не вернулся.
Теперь все опять запуталось. Как мне оставаться в городе, зная, что он здесь? Я не смогу избегать его вечно. А самое страшное – еще год назад я его любила, а теперь ненавижу.
Я не отдаю себе отчета, что снова реву, пока не заходит мама. Я зарываюсь в простыни и хлюпаю носом. Мама проходит к окну и поднимает жалюзи. Комнату заполняет мягкий послеполуденный свет. Я стону и утыкаюсь лицом в подушку.
– Так, – говорит она, и я по голосу слышу, что она скрестила руки на груди. – Вставай.
– Нет. – Я натягиваю одеяло на голову.
– Да, – решительно говорит она. – Ты уже четыре часа плачешь. Пора встать и забыть о нем. Куда ты хочешь пойти? Кофе? Поздний обед? Спа? Выбирай.
– А разве тебе не надо на работу? – бубню я из укрытия.
– Мне сегодня к восьми вечера. – Мама стягивает с меня одеяло и улыбается: – Одевайся, пойдем перемоем кости мужской половине рода человеческого. Это лучше, чем плакать, поверь. По собственному опыту знаю.
Я неохотно сползаю с кровати. За что я люблю маму – она все понимает. Отец ей тоже устроил сюрприз – шесть лет назад. Теперь она эксперт по разрывам. Правило номер один – не плакать больше четырех часов. Вот только я не уверена, распространяется ли оно на случаи, когда мужчина уходит, а потом возвращается.
У меня текут слезы и ноет сердце, но мама, как всегда, права. Что толку валяться в постели? Я провожу руками по влажным волосам и улыбаюсь маме:
– Променад. Дашь мне двадцать минут?
– Моя девочка! – Ее взгляд теплеет, она запускает в меня подушкой и выходит из комнаты.
Пытаясь хоть как-то привести себя в человеческий вид, я ставлю бодрую поп-музыку. Потом выключаю ее – действует на нервы – и начинаю сушить волосы. Я оставляю их распущенными, подкрашиваю глаза, надеваю новую футболку и самые любимые джинсы. Легче не становится.
В начале третьего мы подъезжаем к променаду. Полчаса гуляем по магазинам, но даже гигантская скидка на юбку моей мечты в Abercrombie & Fitch не поднимает мне настроение. Расплачиваясь за нее на кассе, я вымученно улыбаюсь, и мама уверена, что мне лучше.
После этого мы заходим в Pinkberry, берем по порции замороженного йогурта с ягодами и садимся на скамейку напротив Forever 21.
– Знаешь, – говорит мама, – я могу поговорить с Эллой.
– О чем? – удивляюсь я.
Мама смотрит на меня, как будто я туплю, и продолжает:
– Я не понимаю, зачем она это делает. Так нельзя – сталкивать вас лбами. Она что, сумасшедшая?
– Она не сталкивала нас лбами, – поясняю я, слегка пожимая плечом, и начинаю ковыряться ложечкой в йогурте.
Очень вкусная штука – замороженный йогурт с клубникой и голубикой, которая вернет мне не меньше половины сожженных на пробежке калорий. Плевать, сегодня мне все равно.
– Она говорила так, как будто речь идет о жизни и смерти или вроде того. Я даже спросила: «Ты беременна?»
Мама смотрит на меня с ужасом, чуть не подавившись мороженым, и начинает хохотать.
– Не может быть! Так и спросила?
– Ну да, а что тут такого, ей ведь и сорока нет. – У меня горят щеки, и я жду, пока мама перестанет хихикать.
– Господи, и придет же в голову!
И тут до нее доходит, что я отвлекла ее от темы.
– Я все равно намерена с ней поговорить.
– И что ты ей скажешь?
– Ну, например, «Держи своего сына подальше от моей дочери, пока наш муж не убил их обоих!».
По выражению моего лица она видит, что меня это не впечатлило, и дает нормальный ответ:
– Просто попрошу, чтобы Тайлер оставил тебя в покое. Если, конечно, ты действительно этого хочешь.
Мама поднимает стаканчик к лицу и пристально смотрит мне в глаза.
– Во-первых, я не хочу, чтобы ты вмешивалась. Во-вторых, что ты имеешь в виду?
– Ты уверена, что никогда, никогда, никогда больше не хочешь его видеть?
Она ищет ответ в моих глазах, словно только они могут сказать правду, и хотя я ничего не скрываю, мне становится не по себе. Зачем она вообще об этом спрашивает?
– Конечно, уверена. Кому, как не тебе, знать, каково это – когда тебя бросают.
Мама меняется в лице, и я понимаю, что сморозила глупость. Мама может говорить об отце часами, украшая свою речь яркими выражениями, и все-таки ей неприятно признавать горькую правду. Она отворачивается и говорит:
– Ладно, поехали домой, мне скоро на работу.
Мама бросает стаканчик в урну и вскакивает со скамейки, не дождавшись меня, а я только вздыхаю. Сумасшедшая. Прошло столько лет, а она так и не хочет признать, что отец ее бросил, и теперь я начинаю понимать почему. Потому что это чертовски больно.
Чувствуя себя виноватой, я встаю со скамейки и, догнав маму, плетусь позади. Мне уже дурно от йогурта, я выбрасываю стаканчик в урну и молча сажусь в машину. Мама тоже молчит. Внимательно смотрит на дорогу, беззвучно ругается, когда нас подрезают, и пару раз увеличивает громкость радио.
Меня терзает раскаяние. Терпеть не могу, когда она начинает играть в молчанку. Приглушаю музыку и говорю:
– Я не хотела тебя обидеть.
Остановившись на светофоре, она отклоняется назад и складывает руки на груди.
– Я знаю, каково это – когда тебя бросили, и ты постоянно думаешь, что сделала не так и могла ли этому помешать. Начинаешь предполагать, что ты недостаточно хороша, недостойна лучшего… Ты такого не знаешь.
Я недоуменно моргаю. Я злюсь на нее за эти слова и удивляюсь, что она так открыто выражает свои чувства. Раньше этого не было.
– Чего я не знаю?
– Сомнений, – резко произносит она и давит на газ, когда загорается зеленый свет. – Тайлер бросил тебя не из-за того, что с тобой что-то не так. Он считал, что проблема в нем. А твой отец считал, что проблема во мне. Не сравнивай. Я не понимаю, что ты чувствуешь, а ты не понимаешь, что чувствую я.
– Я думала, все в прошлом.
– Ну да.
Мама никогда не рассказывала мне, что случилось шесть лет назад. Я знаю в общих чертах. Отец считал ее ленивой пофигисткой, а она его – педантом и занудой. Не знаю, всегда ли так было. Наверное, да, потому что помню их бесконечные ссоры. Когда мне было лет двенадцать, отец прожил неделю у своего кузена Тони. Мама улыбалась и говорила, что он скоро вернется, но сейчас я понимаю, что уверенности у нее не было. Он оставался у кузена все чаще. Когда мне было тринадцать, я его пару дней не видела и спросила: «Он снова у Тони?» Мама заплакала и сказала, что нет. С тех пор она постоянно плакала. Я понимала, что она тяжело перенесла развод и никогда не станет прежней, однако она не делилась со мной своими переживаниями. Я боялась спрашивать, а она не осмеливалась говорить. До сих пор.
