Я склонился гораздо глубже, чем предполагал вначале, потому что манеры и внешность маркграфини буквально излучали что-то, что, казалось, заставляло выказывать ей уважение. А кроме того, не следует легкомысленно относиться к людям, которые носят платья такой стоимости, что я был не в состоянии её себе представить, даже если б очень поднапрягся.

– Так это и есть молодой инквизитор, помощник нашего доброго мастера Кнотте, – в её последних словах отчётливо прозвучала неприязнь, которую она отнюдь не хотела и не собиралась скрывать.

Я вообразил себе, что её голос будет звучать как визг напильника по камню, но между тем он оказался мягким и глубоким. Я подумал, что если бы она захотела, то, безусловно, многих ввела бы в заблуждение своим голосом.

– К вашим услугам, госпожа.

– Оставьте нас. – Она махнула рукой, и придворные послушно и, насколько я заметил, почти сверхъестественно быстро поднялись с мест.

– Ты останься, Тадеуш, – приказала она Легхорну. – А ты сядь, Мордимер.

Я послушно притулился на краешке стула, но как только маркграфиня поднялась с кресла, сразу же вскочил.

– Сиди! – Одёрнула она меня. – Мне нравится ходить и садиться, когда я говорю, однако это не означает, что мне нравится смотреть, как все вокруг подскакивают на своих стульях. Я требую искреннего уважения, инквизитор, а не его поверхностных доказательств.

– Как сам Господь, – сказал я быстрее, чем успел подумать. Легхорн скупо улыбнулся.

– Хорошо сказано. – Маркграфиня на мгновение замолчала и кивнула. – Я лишь надеюсь, что в тебе сейчас говорит чувство юмора, парень, а не банальное подхалимство.

– Ни тому, ни другому не учат в Академии Инквизиториума, – ответил я.

– Тадеуш говорил, что ты умнее, чем выглядишь, – заявила она. – Хотя, с другой стороны, не следует особенно доверять его пристрастным наблюдениям. – Легхорн покраснел под язвительным взглядом маркграфини. – В любом случае, я желаю, чтобы ты сказал мне, что ты думаешь об этих преступлениях, даже если, – она остановилась и подняла указательный палец, – твоё мнение будет отличаться от мнения более просвещённого и опытного мастера Инквизиториума.

И снова в словах Елизаветы фон Зауэр только идиот не заметил бы явного отвращения. Не скажу, чтобы ход беседы меня удивил, но я по-прежнему не до конца понимал, как себя вести. От Альберта Кнотте зависело моё продвижение по службе, но также было бы не особенно разумно вызвать на себя гнев знатной госпожи. Так, может, лучше сыграть послушного идиота, согласного во всём со своим начальником? Но ведь тогда... тогда я не разгадал бы тайну убийств! Я уеду отсюда, подозревая, что настоящий убийца ходит на свободе, и ему теперь угрожает приговор уже только на Страшном Суде. А этого слишком мало, любезные мои, чрезвычайно мало. Хороший инквизитор должен быть полезным инструментом Господа, а если бы я уехал из города, оставив в нем убийцу, я оказался бы инструментом бесполезным.

– Нейман действительно является убийцей, или твой учитель нашёл себе козла отпущения? – Маркграфиня вперила в меня пронзительный взгляд.

Я принял решение. Я не буду притворяться идиотом, ибо этого мне не позволяло честолюбие, но я и ни в коем случае не буду обвинять Кнотте в неисполнении обязанностей, некомпетентности или злоупотреблениях. Он был последним человеком, к которому я мог бы питать чувство верности, но он также был служителем Святого Официума. Критикуя его, я бросил бы тень на всю организацию. А этого делать нельзя.

– Доказательства неопровержимо свидетельствуют против Неймана, – сказал я. – В этом нет никаких сомнений. И нет никаких сомнений в том, что мастер Кнотте, арестовывая художника, сделал то, что должен был сделать в свете сложившихся фактов.

Госпожа фон Зауэр не сводила с меня глаз.

– Но ты не уверен, что убивал именно Нейман? – Она сделала сильный акцент на слове «ты».

– Достойная госпожа, в этом может быть уверен только Господь Всеведающий. Мы, люди, лишь подозреваем. С большей или меньшей долей вероятности.

– Так ты считаешь, что пытать Неймана было необходимо?

– Это никогда не повредит, – ответил я.

Легхорн покивал головой, соглашаясь с моими словами.

– Квалифицированный допрос является неотъемлемой частью в процессе расследования истины, – сказал он. – Смею надеяться, госпожа Елизавета, что искренние показания Неймана пролили на дело новый, яркий свет. И трудно было бы склонить его к откровенности иначе, чем с помощью страха и боли.

– Я удивлена, что говорю это, но ты прав. – Маркграфиня вдохнула, будто тоже приняла решение, и в связи с этим фактом с её сердца упал камень. – Этот человек – безжалостный монстр. Только пытки могли склонить его к признанию. – Она обратила лицо в мою сторону. – Я так понимаю, что ты и твой мастер провели допрос, результаты которого не подвергаются сомнению?

– Я не уполномочен отвечать от имени мастера Кнотте, но думаю, что дело было доведено до счастливого финала.

– Очень хорошо, – медленно проговорила она. – Однако чтобы убедиться, что дело окончательно разъяснилось, я должна выслушать этого художника. И помни, что за провал, если бы таковой случился, вы будете ответственны оба. А я не прощаю провалов.

Если она думала, что испугает меня, то она крупно ошибалась. Инквизиторы не неподсудны, но ими совершенно точно не может помыкать любая аристократка. Единственное, что она могла сделать, это не заплатить нам. А поскольку всю сумму и так загребёт себе Кнотте, то, в принципе, меня это мало волновало. Я, однако, не собирался делиться с госпожой фон Зауэр этими мыслями и только склонил голову в знак уважения.

– Знаешь, почему я больше всего на свете хочу получить Мясника, кем бы он был?

– Он угрожал городу госпожи, – ответил я.

Она кивнула головой.

– Эти девушки были моей собственностью, Мордимер. А собственность – это не только привилегия. Собственность это ещё и ответственность. Впрочем, – она надула губы, – ты этого не поймёшь, потому что ни один простолюдин не охватит разумом подобной материи.

Что ж, она ошибалась. Может, я и был простым парнем, но некоторые вещи понимал. Я понимал, что Мясник болезненно уязвил маркграфиню, ибо он не только уничтожил её имущество, но также показал, что, несмотря на деньги, власть и вооружённые силы, находящиеся в её распоряжении, она не в состоянии эту собственность защищать. Он перенёс войну на поле, на котором маркграфиня оказалась бессильна. Конечно, было усилено патрулирование города (в котором очень честно и искренне участвовали и цехи, в особенности цех мясников, в ярости от того, что ему портят репутацию), назначена высокая награда за информацию об убийце, и наконец, прибегли к услугам инквизиторов. И очевидно, что долгое время каждое из этих усилий оказывалось бесплодным в противостоянии с хитрым безжалостным преступником.

– Мастер Кнотте выдавил из него всё, – сказал я. – Думаю, вы удостоверитесь, что показания Неймана последовательны и убедительны.

Елизавета фон Зауэр отвернулась, энергично взметнув по земле краем юбки.

– Только проследи, чтобы он, может, наконец, хоть в этот раз был трезв, – бросила она на прощанье.

– Вы действительно в это верите? – Легхорн подождал, пока мы услышим стук закрывающейся двери, и только тогда задал этот вопрос.

– Во что?

– Как во что? В виновность Неймана, ясное дело.

– Это не вопрос веры. – Я пожал плечами. – Это вопрос неопровержимых доказательств, найденных в убежище, к которому у него был ключ. Или я не должен верить своим глазам, господин Легхорн?

– Ну да. Наверное, вы правы. Тем не менее, протесты художника звучали так искренне...

Я усмехнулся.

– Нет ничего более искреннего, чем заверения преступника в своей невиновности, господин Легхорн. Помните, что обвиняемому мы верим лишь тогда, когда он признаёт свою вину.

– Весьма разумное замечание, – заметил дворянин. – Я надеюсь, – он заколебался, – что моё присутствие в процессе... хм, допроса, не потребуется?