- Молодец! Раза через два поплывет, - уверенно сказал он.
- Страшно было? - спросила я, насухо вытирая ее.
- Страшно, - призналась она.
- А еще поплывем?
- Поплывем!
ЗИМОЙ
Наступила снежная сибирская зима. Лед сковал реку, морозы доходили до пятидесяти семи градусов, но ветра не было, и потому ребята легко переносили холод.
Помню, как радовались они первому снегу: без устали играли в снежки; точно в сене, кувыркались в мягких, пушистых сугробах, которые разом выросли вокруг дома; вылепили большую, выше Зои ростом, снежную бабу. Я с трудом дозвалась их к обеду - они пришли румяные, разгоряченные, усталые и с небывалым аппетитом накинулись на кашу с молоком и черный хлеб.
Мы купили ребятам теплые пимы, Анатолий Петрович смастерил отличные салазки, и каждый день Зоя с Шурой подолгу катались: то возили друг друга, то садились вдвоем - Зоя впереди, Шура сзади, ухватившись за сестру толстыми короткими руками в красных варежках, - и во весь дух летели с горы.
Целый день мы с мужем были заняты. По утрам, уходя из дому, я наставляла Зою:
- Не забудь: каша в печке, молоко в крынке. Следи, чтоб Шура вел себя хорошо. Пускай не садится за стол, а то упадет, расшибется, станет плакать. Будьте умными, играйте и не ссорьтесь.
И вечером, когда мы возвращались из школы, Зоя встречала нас словами:
- У нас все хорошо, мы были умными!
В комнате - полнейший беспорядок, зато лица у детей такие веселые и довольные, что не хватает духу бранить их. Из стульев сооружен двухэтажный дом, какие-то ящички и коробочки нагромождены друг на друга, все это завешено одеялом. В самых неподходящих местах попадаются самые неожиданные вещи: я едва не наступаю на зеркальце, перед которым всегда бреется Анатолий Петрович, а он через минуту спотыкается о перевернутый чугунок. Посреди комнаты - нехитрые ребячьи игрушки: оловянный солдатик, лошадка на колесах с наполовину оторванной гривой, однорукая кукла, какие-то бумажки, тряпочки, чурбачки, тут же чашки и тарелка.
- Сегодня мы ничего не разбили и не пролили, - докладывает Зоя. Только Шура опять расцарапал Манюшке обе щеки, она немножко поплакала, а я угостила ее вареньем, и она замолчала. Мам, ты скажи Шуре - пусть больше не дерется, а то мы с ним играть не будем.
Шура, который и вправду растет забиякой, смотрит на меня виновато.
- Я не буду больше... Это я ее нечаянно поцарапал, - говорит он без особой уверенности.
Долгие вечера мы проводили все вместе, вокруг стола или возле печки, где жарко и весело трещал огонь. Хорошие это были вечера! Надо сказать, что и эти часы мы не могли целиком отдавать детям: у меня, а особенно у Анатолия Петровича, оставалось на вечер еще много дел. И слово "работа" рано стало понятным для наших ребят:
- Мама работает... Папа работает...
Это значит: полная тишина, которую нельзя нарушить ни вопросом, ни ссорой, ни стуком и беготней. Иногда дети забирались под стол и тихо играли там - их часами не было слышно. Как когда-то в Соловьянке, за окном завывала метель, свистела в ветвях густой сосны, росшей у самого дома, уныло и жалобно пело что-то в трубе... Но в Соловьянке я была одна, а тут рядом сидел Анатолий Петрович, сосредоточенно склонившись над книгой или проверяя ученические тетради, тихонько копошились и шептались Зоя и Шура, и нам было хорошо и тепло всем вместе.
Много лет спустя, уже став школьниками, мои ребята любили вспоминать эти вечера в далеком сибирском селе. Правда, Шура в пору нашей жизни в Шиткине был слишком мал - ему было всего четыре с половиной года, - и воспоминания его сливались во что-то смутное, хотя и приятное. Но в Зоиной памяти эти вечера запечатлелись отчетливо и ярко.
Покончив с делами или отложив их на время, когда дети уснут, я подсаживалась поближе к огню - тут-то и начинался "настоящий" вечер.
- Расскажи что-нибудь, - просили ребята.
- Что же рассказывать? Все сказки вы знаете наизусть.
- Все равно, расскажи!
И начиналось: петушок - золотой гребешок, колобок, серый волк и Иван-царевич, сестрица Аленушка и братец Иванушка, Хаврошечка и Кузьма Скоробогатый - кто только не побывал у лас в гостях в эти долгие зимние вечера! Но самой любимой, самой желанной всегда была сказка о Василисе Прекрасной.
- В некотором царстве, в некотором государстве... - начинала я чуть ли не в сотый раз, а Зоя и Шура смотрели на меня так, словно слышали эту историю впервые.
Иногда и Анатолий Петрович отрывался от работы и вступал в разговор, и его рассказы дети слушали с особенным интересом. Чаще всего это бывало неожиданно. Иной раз ребята, кажется, вовсе забудут о нас, старших: сидят в уголке и тихонько толкуют о чем-то своем - и вдруг Анатолий Петрович прислушается, отодвинет книги, подойдет к печке, усядется на низкой скамеечке, Шуру возьмет на одно колено, Зою - на другое и скажет не спеша:
- А я вот что вспомнил на этот счет...
И сразу лица у ребят станут счастливые, любопытные и нетерпеливые: что-то расскажет отец?
Помню один такой случай. Ребята много слышали разговоров о том, что весной река разольется. В этих местах полая вода не шутит: смывает дома, уносит скотину, затопляет на несколько дней целые деревни. Нам, новичкам, немало рассказывали о грозных здешних наводнениях.
- Что мы тогда будем делать? - спросил как-то Шура Зою, наслушавшись таких рассказов.
- Уйдем из дому. Сядем в лодку и поплывем. Или убежим в горы.
Помолчали.
- Вода придет, все затопит, - поеживаясь, словно от холода, сказала Зоя. - Шур, ты боишься?
- А ты?
- Я нет.
- Ну и я нет.
Шура встал, неторопливо прошелся по комнате, подражая отцу, и уже совсем воинственно добавил:
- Пускай вода приходит! Я не боюсь. Я ничего не боюсь!
И тут Анатолий Петрович промолвил обычное: "А я вот что вспомнил на этот счет..." - и рассказал такую историю.
- Сидели на кусте воробьи и спорили: кто из зверей самый страшный?
"Всех страшнее рыжий кот", - сказал бесхвостый воробей. Прошлой осенью его кот чуть было не зацапал - еле успел воробей увернуться, а хвоста все-таки лишился.
"Мальчишки хуже, - сказал другой воробей, - гнезда разоряют, из рогаток стреляют..."
"От мальчишек улететь можно, - заспорил третий воробей, - а вот от коршуна никуда не спрячешься. Он всех страшнее!"
И тут совсем молоденький, желторотый воробышек чирикнул (Анатолий Петрович заговорил тонким голосом):
"А я ничего не боюсь! И кот мне нипочем, и мальчишки, и коршуны! Я сам их всех съем!"
И пока он так чирикал, над кустом пролетела какая-то большая птица и громко крикнула. Воробьи помертвели от страха: кто стремглав улетел, кто спрятался под листом, а храбрый воробышек крылышки опустил и не помня себя побежал по траве. Тут большая птица как щелкнет клювом, как кинется на воробышка, а он, бедный, из последних сил рванулся и нырнул в хомячью нору. А в норе, свернувшись, спал старый хомяк. Воробышек еще пуще испугался, но решил: "Не я съем, так меня съедят!" - и как подскочит да как клюнет хомяка в нос! "Что такое? - удивился хомяк и открыл один глаз (Анатолий Петрович прищурился, зевнул и продолжал басом). - А, это ты? Голодный, верно? На, поклюй зернышек".
Очень стыдно стало воробышку, и он пожаловался хомяку:
"Черный коршун хотел меня съесть!"
"Ишь разбойник! - сказал хомяк. - Ну-ка, пойдем потолкуем с ним".
И хомяк полез из норы, а воробышек запрыгал следом. Страшно было ему, и жалко себя, и досадно; зачем он храбрился? Вылез хомяк из норки, высунул за ним нос воробышек да так и обмер: прямо перед ним сидела большая черная птица и грозно на него смотрела. Воробышек глянул да тут же и упал со страху. А черная птица ка-ак каркнет, а все воробьи кругом как засмеются! Потому что был это вовсе не коршун, а старая тетка...
- Ворона! - в один голос закричали Зоя и Шура.
- Ворона, само собой, - продолжал Анатолий Петрович. - "Что, хвастунишка, - сказал хомяк воробышку, - надо бы тебя посечь за хвастовство! Ну да ладно, принеси мне побольше зерен да шубу зимнюю - что-то прохладно стало".
