Тупик этот ощущается и в сотнях других местах. Помню, как я шёл вечером по Маросейке. И там, между дорогими кафе и закусочными, на приступке сидело два бездомных алкаша. Были они грязны и опущены до невероятия. Под ногами у них валялся их пьяный друг. Он спал на асфальте, прямо в луже, повернув лицо к прохожим, так, как если бы заплёванная земля была его постелью. Контраст с буржуазным духом центральный улицы столицы был фантастический.
Этот эпизод напоминал об очевидном: богатство Москвы не для всех. Оно зарезервировано для тех, кто дистанцируется от бедных, от невезучих и несчастных, намеренно вытравит в себе сострадание к ним. В этом отношении Москва это образцовое классовое общество в миниатюре, а Кремль – его символический маяк.
Первопрестольная давно стала магнитом для тех людей из регионов и жителей соседний стран, которые потеряли работу и крышу над головой. Снова и снова я встречал алкашей, бездомных и нищих с переломанными носами, запущенными бородами, в грязной одежде. Как-то под вечер в центре Москвы во дворе дома я прошёл мимо одного опустившегося бездомного. Он стоял, разговаривал сам с собой и плакал. Тихо жалуясь на что-то, он держал перед лицом зажжённую сигарету. Потом затягивался и сквозь слёзы продолжал что-то жалобно себе говорить. За калиткой, в скверике, метрах в пяти от него, сидели его кореша, пили водку и оживлённо о чём-то болтали. И видно было: обидели его чем-то, оттолкнули от себя. А он стоит и плачет как брошенный ребёнок.
Позже я отправился во Владимир, и там ко мне подошла пара бродяг опустившегося вида. В руках у них были полные пакеты. Один из них обратился ко мне и что-то нечленораздельно спросил. Я склонился к нему и он повторил: – „родители у тебя живы?“ – „Оба умерли“ – ответил я. – „Тогда помяни их, помяни“ – сказал мне бездомный и протянул две красивые конфетки-помадки. – „Только детям их отдай, а не кому-нибудь“ – авторитетно добавил его спутник постарше. „Хорошо“ – сказал я и поблагодарил их. Но детей я в тот день так и не встретил, да и отдавать конфеты незнакомым детям было бы странно. Возвращаясь обратно по дороге на вокзал несколько часов спустя, я увидел двух бездомных, просивших милостыню. Подойдя поближе, я положил конфеты в протянутую руку одного из них.
Прошло ещё какое-то время, и увиденное стало переходить в качество, обретая форму. Я решил начать общаться с бездомными, расспрашивать их о жизни и записывать наши разговоры на диктофон. Я до сих хорошо помню первых бездомных, которых проинтервьюировал. Это было в центре Москвы, на Китай-городе, и произошло случайно. Я переходил дорогу и увидел их – щуплого Володю и его здорового друга Пашу. Они сидели у метро, на приступке у церкви Всех Святых на Кулишках и о чём-то разговаривали. И было в этой сцене что-то задушевное, уединённое, что заставило меня замедлить шаг и захотеть услышать их историю.
Беда была в том, что именно в тот момент я был страшно голоден, так как не ел ничего с предыдущего дня. Вот уже несколько часов, как я ходил по делам и только начал искать закусочную. Есть хотелось так сильно, что у меня стало сводить желудок от голода. Я оказался перед выбором: отправиться есть и упустить шанс общения или остаться часа на два-три и голодать. Я выбрал последнее и не пожалел. Тот день в июне 2017 года стал началом моего погружения в мир бездомных. С тех пор я расспрашивал их о жизни при любой возможности. Мы общались сидя на газоне в скверах, на вентиляционных тумбах, на автомобильных стоянках, возле помоек, у вокзалов, на скамейках и в дневных центрах. Мы разговаривали в разных городах, на солнцепёке, в холод и под дождём.
Правила были простыми. Я платил бездомным на улице символическую сумму в пару сотен рублей как компенсацию за потраченное время. Если разговор длился больше двух часов, я платил больше. Я предоставлял каждому решать самому, как нам говорить: на „ты“ или на „вы“. Требование у меня было только одно: рассказывать о жизни своими словами честно и без прикрас. Если о чём-то говорить не хотелось или отвечать на какую-то тему было неприятно, мне достаточно было об этом сказать, и я сразу отступался.
Поначалу я испытывал сомнения. Думал: кто согласится говорить о личном с полным незнакомцем? Да и не просто на дежурные вопросы отвечать, а раскрываться, говорить порой сокровенные, исповедальные вещи. Здесь я был приятно удивлён. Я понял, что если к человеку подойти с уважением, с искренним интересом к его жизни, он отзовётся и пойдёт навстречу. Именно поэтому мне почти никогда никто не отказывал. Более того, даже люди изначально испытывавшие скепсис и подозрительность, начинали после моих объяснений смотреть на меня по-другому. Один из бездомных, перед тем, как дать мне интервью, спросил у меня с сомнением: кому это будет интересно? Я сказал: ты знаешь, я думаю – многим.
Один сибиряк, застрявший в Москве, рассказав мне о своей жизни, признался: „я сначала думал, ты – проститутка, а теперь вижу: ты – ничего мужик.“ В первую секунду слова его сбили меня с толку, но я понял, что для него слово „проститутка“ было обозначением для продажного журналиста. И не быть им – означало комплимент.
И всё же иллюзий о жизни на улице у меня не было никаких. Бездомность в Российской Федерации – это огромный социальный порок, Левиафан, с которым государство практически не борется. Точной статистики в стране не существует, но по различным данным, сейчас в России от 4 до 4,5 миллионов бездомных, причём средняя продолжительность жизни на улице составляет 7 лет.{7}{8} По другим оценкам масштабы бездомности ещё значительней: некоторые эксперты насчитывают в России от 5 до 8 миллионов уличных бездомных.{9} Но даже если взять заниженную цифру в четыре с лишним миллиона, то от неё становится не по себе. Цифра эта составляет около 3 % населения России и гораздо выше, чем численность всей российской армии. Наконец, четыре миллиона равняется без малого населению всей Финляндии. Это также больше, чем суммарная численность населения Эстонии, Латвии и Исландии вместе взятых.
В России бездомных привыкли маргинализировать и криминализировать. Такое положение дел прослеживается очень давно. В древней Руси и в Российской империи бездомных и бродяг столетиями относили к армии нищих, с нищенством же верхи боролись методами жестоких наказаний. Бродяг и побирушек отдавали в крепостные, им рвали ноздри, их били кнутом, клеймили и даже публично казнили. В XVIII–XIX веках власть была вынуждена признать, что полицейскими методами проблему бездомности не решить. И в результате была организована система призрения, ставшая вторым историческим этапом в борьбе с бездомностью.{10}
Социальная политика и система поддержки стала быстро развиваться, но после Октябрьского переворота 1917 социальные достижения последних десятилетий были перечёркнуты коммунистической диктатурой. Позже, с ростом тоталитаризма в СССР был введен уникальный механизм государственного управления и контроля над населением, который держался на двух столпах: паспортной системе и системе прописки. Через регистрацию сталинизм получил возможность регулировать перемещение населения внутри страны. Люди, не имеющие прописки, автоматически причислялись к бродягам и привлекались к уголовной ответственности по статьям 198 и 209 УК РСФСР.{11} По постановлению от 19 июля 1951 года бездомных выселяли в отдаленные районы СССР на пять лет с обязательным привлечением к трудовой деятельности.{12}
Бездомность в СССР криминализовалась и при Хрущёве в ходе его „борьбы с тунеядством“ и использования статьи 209 УК „О мерах по усилению борьбы с бродяжничеством и попрошайничеством“.{13} Продолжилась криминализация и при Брежневском режиме, принявшем приказ МВД 1970 года „О мерах по усилению борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни“. Продолжились преследования и при Андропове, и при Черненко.{14} В ходе Горбачёвской Перестройки репрессивное отношение государства к бездомными практически не изменилось, а с крушением СССР в начале девяностых ситуация начала резко ухудшаться.
