Для преодоления всех указанных негативных тенденций В. Р. Соловьев даже готов обратиться к опыту социализма: «Вообще Россия фактически обречена на то, чтобы так или иначе задействовать в своей жизни элементы социализма» [111, 254]. Вот только социализм у него больше похож на государственный капитализм, чем на первую стадию формирования коммунистического общества: «Только государство – и притом сильное государство – может себе позволить существование таких монстров, как Академия наук. Только сильное государство может себе позволить существование бесконечных границ. Только сильное государство может себе позволить вводить дотации, позволяющие сделать относительно комфортной жизнь в суровейших климатических условиях» [111, 255]. Из коммунистического проекта здесь исчезла важнейшая составляющая – реальная демократизация жизни на основе преодоления капиталистического отчуждения труда. Впрочем, самой проблемы, правда, понятой скорее постмодернистски – как отчуждение от труда – В. Р. Соловьев не отрицает: «Это как раз то, о чем забыли либералы, – что человеку недостаточно получать социальное обеспечение. Они забыли, что для человека важна работа» [111, 36–37]. Д. Бенсаид по поводу подобных проектов пишет: «Сегодняшние филантропы, как и те, что давным-давно были высмеяны Марксом, хотели бы получить “современное общество без его опасностей, буржуазию без пролетариата”, биржевые авантюры без безработицы, баснословные прибыли от инвестиций без увольнений и переноса производств. Сегодня, как и вчера, они хотели бы убедить обездоленных в том, что богачи существуют для их же блага» [10, 18–19].

Наш защитник существующей власти замечает: «Мы хотим, чтобы наша элита была меритократической, а не какой-нибудь демократической» [111, 233]. Здесь, конечно, есть большая доля истины: «…голосование по ядерному проекту должно проходить среди профессионалов, которые понимают, о чем идет речь. И для участия в голосовании по налоговой реформе тоже, нравится это нам или нет, требуется определенный уровень образования. И так почти во всем» [111, 234]. Однако необходимость профессионализма принятия решений политическим классом отнюдь не отменяет того, что кратковременные или долговременные цели той или иной реформы должны быть как-то связаны с интересами значительных слоев населения, способного эти цели понять и оценить. Именно это и отличает демократию от олигархии, если рассматривать обе как идеально-типические конструкции. Особенно наглядно отличия проявляются по вопросу борьбы с коррупцией. По мнению В. Р. Соловьева, роль народа здесь должна быть минимальна, бороться с коррупцией чиновников должны сами чиновники: «Как только ты не подчиняешься правилам цветной революции, не борешься с коррупцией путем митингов, а давишь колесами, или судебной системой, или страшными комиссиями тех, кто смеет мыслить иначе, ты покупаешь общественный покой, который принято называть “договором”, всего лишь ценой жирного бутерброда» [111, 87]. Автор данной работы весьма далек от того, чтобы защищать современные «цветные революции», но разве могут чиновники сами искоренить или хотя бы существенно уменьшить коррупцию в своих рядах без «пинка» со стороны народа? Еще Гераклит говорил, что все рождается через борьбу и по необходимости. Да и особого экономического подъема в России за последние годы как-то не видно. Наконец, политическая история учит нас, что, помимо экономически успешных диктатур и близких к ним жестких моделей (например, управляемой ЛДП Японии 1960–70-х гг.), были и неуспешные.

Однако постановка любой проблемы, как это отмечал еще Ф. Бэкон, требует обратить внимание на различные точки зрения, в том числе противоречащие друг другу. Рассмотрим еще несколько вариантов объяснения современного кризиса. Австрийский этолог Конрад Лоренц видит главную проблему в безудержном развитии урбанизации и конкуренции. В работе «Восемь смертных грехов цивилизованного человечества» (1973 г.) он пишет: «Без сомнения, скученность людских масс в современных больших городах в значительной мере повинна в том, что в этой фантасмагории вечно меняющихся, накладывающихся друг на друга и стирающихся человеческих образов мы не можем больше разглядеть нашего ближнего. Наша любовь к ближнему настолько разбавляется массой этих ближних, притом слишком близких, что в конце концов даже следов ее невозможно обнаружить [78, 10]. В результате наблюдается массовое распространение девиантного и откровенно криминального поведения, с одной стороны, и полного равнодушия – с другой: «…именно в самых больших городах грабежи, убийства и насилия могут происходить среди бела дня на самых оживленных улицах, не вызывая вмешательства “прохожих”» [78, 10]. Скученность вызывает распад социальных связей, агрессию, отчуждение от природы, эстетическое и этическое очерствление, конкуренцию и страх [78, 10–18].

Особую опасность для современной цивилизации, по мнению К. Лоренца, представляют безудержная конкуренция и узкий утилитаризм: «Под давлением соревнования между людьми уже почти забыто все, что хорошо и полезно для человечества в целом и даже для отдельного человека. Подавляющее большинство ныне живущих людей воспринимает как ценность лишь то, что лучше помогает им перегнать своих собратьев в безжалостной конкурентной борьбе. Любое пригодное для этого средство обманчивым образом представляется ценностью само по себе. Гибельное заблуждение утилитаризма можно определить как смешение средства с целью. Деньги в своем первоначальном значении были средством; это еще знает повседневный язык – говорят, например: “У него ведь есть средства”. Много ли, однако, осталось в наши дни людей, вообще способных понять вас, если вы попытаетесь им объяснить, что деньги сами по себе не имеют никакой цены?» [78, 17]. Из-за постоянной спешки и страха люди теряют способность к рефлексии, к тому, чтобы хоть ненадолго остаться с самим собой, страдают от психических нагрузок, часто рано умирают от инфаркта [78, 18–19].

Одновременно наблюдается все больший рост потребностей при стремлении к их немедленному удовлетворению. Это, по мнению К. Лоренца, наносит страшный урон развитию культуры: «Возрастающая нетерпимость к неудовольствию – в сочетании с убыванием притягательной силы удовольствия – ведет к тому, что люди теряют способность вкладывать тяжелый труд в предприятия, сулящие удовольствия лишь через долгое время» [78, 23]. А ведь к таким долговременным предприятиям следует отнести и обучение сложным специальностям, и науку, и «неавангардное» искусство. Более того, даже на бытовом уровне сложные формы культуры, включая семейные, обеспечивающие выделение человечества из царства природы, оказываются под угрозой уничтожения: «Вместе с потерей способности преследовать отдаленную цель исчезают все более тонко дифференцированные формы поведения при ухаживании и образовании пар – как инстинктивные, так и культурно запрограммированные, то есть не только формы, возникшие в истории вида с целью сохранения парного союза, но и специфически человеческие нормы поведения, выполняющие аналогичные функции в рамках культуры» [78, 23]. Конечным психологическим результатом всеобщего гедонизма, как отмечал еще А. Шопенгауэр (а до него – Будда), становится скука. С этим согласен и Конрад Лоренц: «Все возрастающая в наши дни нетерпимость к неудовольствию превращает возникшие по воле природы вершины и бездны человеческой жизни в искусственно выровненную плоскость, из величественных гребней и провалов волн она делает едва ощутимую зыбь, из света и тени – однообразную серость. Короче, она создает смертную скуку» [78, 24]. В результате возникает потребность во все новых раздражителях при быстром забвении старых: «Для человека, пораженного этой болезнью культуры, любая принадлежащая ему вещь – пара ботинок, костюм или автомобиль – очень скоро теряет свою привлекательность, точно так же, как возлюбленная, друг или отечество» [78, 25]. А это, в свою очередь, ведет к усилению притягательности девиантных форм поведения для одних при равнодушии и попустительстве других.