Ночью мне приснилась маленькая Даша, из моего детства. Она как и прежде смотрела на меня в упор, улыбалась, фонариком синих глазенок прорезая черную смрадную муть моей испоганенной души.

Назавтра я встретил вчерашнюю недотрогу, попросил прощения и похвалил за целомудрие, впрочем, предупредив, что благовоспитанной девушке оставаться наедине с выпившим мужиком опасней, чем кролику с голодным удавом. Но, увы, случай с девичьими слезами был тем самым исключением, которое подчеркивает правило. Как сказал мне один старший товарищ, такому как ты, нужно донырнуть до самого дна, чтобы заглянуть в адскую бездну, ужаснуться и - пулей наверх, к солнцу, воздуху и спасению от гибели.

“Даша, моя маленькая Дашенька, где ты? Спаси меня, ангел с небесными глазами!” - в приступе отчаяния повторял я, облапив пылающую голову растопыренными пальцами, постанывая и рыдая без слез, одним горлом, обожженным спиртом и утробным хрипом.

Штатный враг

По мере накопления стихов, рассказов и даже двух повестей моя папка с надписью карандашом “Нетленки” набухла и приятно оттягивала руку. Несколько рассказов разослал в молодежные журналы. Оттуда пришли отказы, но такие вежливые и обнадеживающие, после их волнительного прочтения прямо у почтового ящика руки не опускались, наоборот, хотелось писать еще больше и еще лучше. Там, в отзывах разных журналов, были очень приятные слова: “Ни в коем случае не бросайте писать, у вас есть талант, и он нуждается в развитии”. Быть может, это фраза просто подслащивала горькую пилюлю, а может, носила в себе отголоски собственного опыта потерь написавшего рецензента.

Зато редакция школьной газеты с удовольствием брала мои рассказы и, чуть подсократив, печатала и помещала в разделе “Наше собственное творчество”. А однажды мои стихи в комплекте с лучшим рассказом, который я переписывал не менее десяти раз, редактор школьной газеты отнес в городскую газету - и вот чудо! - стихотворение и рассказ напечатали в газете, а я на время стал признанным писателем, пусть и в масштабах только нашей школы.

Еще меня трижды “подключали” к смотрам художественной самодеятельности, уверяя, что это “положительно скажется на школьной характеристике для поступления в ВУЗ”. Со сцены я читал свои стихи. Поначалу, как водится, робел и микрофон перед моим носом действовал на меня парализующе, как пистолет, направленный в лоб, но после трех-четырех репетиций и дельных советов старших товарищей, я превозмог панический страх сцены и неплохо выступил, получив даже какой-то диплом.

Но самой большой наградой за мои творческие мучения стала для меня… зависть моего школьного товарища. До того случая я иногда подумывал: если я пишу что-то стоящее, то где же, позвольте спросить, мой традиционный персональный завистник? У Моцарта - Сальери, у Пушкина - Дантес, у Лермонтова - Мартынов, у Достоевского - Тургенев, а у меня никого! Обидно, да…

И вдруг однажды весной, на праздник Первомая пригласили меня в гости в компанию, от посещения которой я не мог ни отказаться, ни потихоньку увильнуть. Праздничный вечер устроил для своих любимчиков тот, чье слово на выпускных экзаменах станет решающим, - директор. У него к тому же была на выданье дочка неописуемой красоты и гордости, носила эта девушка трагическое для меня имя - Дарья. Причем она требовала, чтобы называли ее именно полным именем, что для меня несколько снижало накал неприятных ассоциаций. Итак, сидим в огромной зале за невероятных размеров столом, накрытым богато, как минимум для свадьбы или юбилея.

Как я и предполагал в самых страшных своих подозрениях, слева от меня восседает принцессой Дарья с прямой спиной и развернутыми плечами, а слева - сутулый узкоплечий Шурик Питеров, сын большого городского партийного деятеля. Если Дарье я только подливал вина и подкладывал закуску, а она сидела как замороженная, то Шура вцепился в меня весенним энцефалитным клещом. Если слева на меня веяло арктическим холодом, то справа - раскаленным ветром аравийской пустыни.

Питеров почему-то с разгону стал нахваливать мои рассказы, предлагал помощь своего отца для поступления в городской университет. Я сказал, что планирую поступить в другой город, да еще в строительный. Его это огорчило. После третьей рюмки марочного муската Шура признался, что хочет писать так же как я и надеется, что я стану его наставником.

Я посоветовал ему найти более опытного и талантливого писателя, признавшись, что меня меньше всего интересует мастерство, стиль и разные там метафоры, главное для меня - идея. Вот поэтому ты мне и нужен, выпалил тот.

Ладно, сказал я лишь бы отвязаться, посмотрим. Спасибо, друг, проникновенно пропел он. Я же, выслушав длинную речь директора школы о важности школьной дружбы в дальнейшей карьере, “из чисто хулиганских соображений” и ради классического шекспировского “укрощения строптивой” пригласил Дарью на танец и прижал ее ребрышки к металлической кованой пряжке ремня так, что гордячка чуть не завопила от боли, только статус хозяйки и прессовое воспитание не позволили ей закричать, но лишь заученно улыбаться и розоветь от натуги и гнева, что, впрочем, делало ее еще более притягательной. Ты самая прекрасная девушка в мире, прошептал я сакральную фразу, и пленница обмякла. И эта “маленькая но гордая птичка” подстрелена, подумал я с тоской, какая скучная банальность…

Я даже не удивился, когда в приемной комиссии строительного института столкнулся нос к носу с Шурой Питеровым, а он сладко улыбнулся и намекнул, что его отец уже кое с кем переговорил, считай, мы уже зачислены. Я пожал плечами и сел за стол подавать документы, спокойный как бронетранспортер. У меня не было сомнений в том, что я поступлю - интуиция.

На картошке Шура изменил свой имидж, из пай-мальчика превратился в пьяницу, курильщика, еще больше ссутулился и растрепал длинные волосы - эдакий совсем пропащий циник-интеллектуал. Он вцепился в меня с новой силой. На первой же вечеринке в самый разгар веселья и перекрестных знакомств, он выпалил во время тоста, что среди нас, обычных простых ребят, сидит скромно так настоящий гений слова. Он не назвал моего имени, да никто и не спросил, но видимо такой грубоватой лестью он надеялся стимулировать мое наставничество. Чуть позже, когда народ запел разухабистые песни, а кое-кто принялся искать уголок для уединения с девушкой, Шура из внутреннего кармана твидового английского пиджака цвета размокшей глины извлек пачку помятой бумаги с машинописным текстом и протянул мне: это моё, прочти, пожалуйста. Я глубоко вздохнул, взял рукопись и удар в челюсть, от готовности к которому налился свинцом правый кулак, временно отложил: все-таки школьный товарищ.

Вышел из прокуренной избы на воздух, сел на завалинку и, полюбовавшись черным звездным небом с яркой луной, насладившись тишиной, нехотя раскрыл рукопись Шуры. Серебристое сияние огромной луны и рассеянный свет из окна, под которым я сидел, обеспечили достаточное освещение, чтобы я смог различать печатные буквы на белой бумаге. Пробежал глазами первый абзац, следующий, затем быстро прочел несколько листов - и вот оно впечатление готово: красивая грамотная пустота.

Ни одной живой мысли, ни единого свежего интересного слова, все какое-то мертвое, как надгробный памятник с красивой базальтовой плитой и бронзовыми цепями при цветочках. Вот мука-то! Теперь Шурке это надо будет сказать. И в ту секунду из темноты вынырнул Питеров собственной озябшей персоной и сел рядом.