Разумеется, я его где-то видел, но не помнил, где именно: он начинал смеяться и мелко трястись ещё до того, как заканчивал фразу. Всё ж таки одно дело лицезреть человека по телевизору, а другое – вживую, два разных впечатления. Я нахально подумал, что он будет воротить свой гениальный нос от моей штопаной формы, но он ухом не повёл. Расчёт Аллы Потёмкиной оказался верен: герой войны, изрядно потрёпанный, с нашивками «Армия ДНР», не каждый день такого зверя увидишь. Не открываться же тайну о своих ранениях и об осколке в лёгком, но Роман Георгиевич и сам кое о чём догадался, покосившись на мою аптечную палку.
– Похоже, война вас не пощадила… – произнёс он, поднимаясь, осторожно, чтобы не задеть и не рассыпать меня на кусочки, однако, со всё возрастающим интересом. – Вы такой же, как в википедии, я вас сразу узнал!
Это был скрытый панегирик, и я самонадеянно оценил его: обо мне в Москве слышали. Ха-ха! Здесь трижды удавятся, прежде чем кого-то признают. Но если уж признают, то береги свою репутацию, ибо противоборствующие кланы начнут раздирать по кирпичикам и растаскивать по своим норкам до полного испепеления.
– Да… – я не знал, что ответить, растерявшись; получилось естественное смущение.
– Ну, ничего, ничего, – ободрил он меня, как больного на операционном столе, – не каждый день к нам приезжают герои «оттуда».
«Оттуда» – это, значит, с войны. Я вроде вышел из педиатрического возраста, но поддался его чарам.
– Я не герой, – возразил я, моментально припомнив все мои мытарства, которые под воздействием Репиных, Аллы Потёмкиной, а теперь уже и – Романа Георгиевича, превращались в осознанное движение души, теперь они мне казались не поводом для ночных кошмаров, не обычной солдатской лямкой, а романтикой, которая вдруг кому-то стала интересной.
Не знаю почему, но в тот момент мне снова захотелось очутиться в осенней степи с отрядом Калинина, хотя он сделал всё неправильно и погиб из-за собственной глупости. И в ноздри ударил сырой запах крови и горящего камыша, однако, в тот день на меня это почему-то не произвело гнетущего впечатления, а коснулось лишь тенью крыла, как не очень приятное боевые воспоминание.
– Позвольте нам судить, – Роман Георгиевич остановил меня с выражением неловкости на лице. – Роман ваш сделал своё дело!
Пафосом здесь и не пахло. Романа Георгиевича было очень серьёзен.
– Как? – округлил я глаза и приготовился к взбучке, на которую явно не мог ответить, учитывая разницу в возрасте и весовых категориях.
– Пойдемте! – он взял меня под руку, всё ещё оглядывая с большим любопытством мою медаль и мою аптечную палку, и повёл к большому кожаному дивану и креслам, напротив которых стол ломился от выпивки и закуски.
Я поймал себя на том, что от учтивости согнулся в три погибели. Алла Потёмкина с выражением ужаса на лице последовала за нами. Я беспомощно оглянулся: её голодные скулы призывали меня к сдержанности, а ещё она подала мне знал глазами: не волнуйся, я с тобой, и была страшно похожа на мою Наташку в минуту душевного волнения, если бы только скинуть годков десяток в наших отношениях.
Роман Георгиевич доброжелательно усадил нас с Аллой Потёмкиной, налил три бокала портвейна «баррос руби» (так было написано на пузатой бутылке) и сказал:
– Самый первый! – Он назвал тот самый роман, за который «Крылов» мне в двенадцатом году не заплатил ни гроша, а теперь продавал исподтишка в «литресе» под видом букинистической литературы. Схватить за руку я их не мог. – Признаюсь, он мне и самому-то не очень-то нравится.
Что и следовало ожидать от переходного романа. Я понимающе улыбнулся. У меня не было желания спорить. Роман Георгиевич был прав на все сто двадцать пять процентов.
– Вы преувеличиваете его значение, – возразил я. – Вряд ли Стрелкой даже слышал о нём.
– И тем не менее, капля камень точит. – Но это был всего лишь реверанс вежливости в мою сторону, и я приуныл. – А вот второй!.. – Роман Георгиевич сделал паузу, чокнулся с нами по очереди и пригубил портвейн. Манеры у него были царственными и, несомненно, он обладал огромным обаянием, чем сознательно и пользовался. – Второй! Я бы оценил его на пять с плюсом!
И я мгновенно вырос в глазах Аллы Потёмкиной, как Монблан, и услышал небесные колокольчики за спиной, хотя, бьюсь о заклад, мои друзья ничего не сказали ей о моём пристрастии, кроме журналистики, конечно; они и сами не знали, с кем связались. На лице её было написано лёгкое недоумение, а в литературе, я был уверен, она не разбиралась. Что касается суждений Романа Георгиевича, то до меня доходили и более лестные отзывы – даже от моих врагов, которые были куда прямолинейней. Но это не суть дела, всё равно я был и оставался провинциалом, которого при первой возможности объегоривали издательства и ловко щёлкали по носу разные инвалидные журналы.
– Это уже литература! – сказал Роман Георгиевич и с поощрительным выражением пождал губы, приглашая нас подумать над его словами. – Мой вам совет пишите как можно больше и быстрее. Жизнь писателя очень коротка.
– Почему? – не выдержав невнимания к собственной персоне, удивилась Алла Потёмкина.
– Потому что писатель, – живо повернулся он к ней, – как и режиссёр, живёт только тогда, когда его произведения принимают в обществе, а всё остальное время он страдает неизвестностью. Уж поверьте мне, старику, я знаю.
– Роман Георгиевич… – театрально возмутилась Алла Потёмкина, – зачем вы на себя наговариваете?
Позже я узнал, что знаменитый Роман Георгиевич – ну очень дальний её родственник со стороны московской бабушки, и что она на его оселке проверяет всех своих новых знакомых.
– Может быть, для того, чтобы такая женщина, как вы, красивая и умная, подарила мне комплимент, – поднялся Роман Георгиевич. – Ничто так не украшает женщину, как воевавший человек. Желаю вам удачи, – пожал он мне руку, должно быть, приняв нас за любовников. – Думаю, мы ещё увидимся. Что-то мне подсказывает, что просто так такие встречи не происходят.
И я покрылся холодным потом, потому что у меня на языке так и вертелось желание похвастаться моим последним опус об Андрее Панине. Максимум, что мог сделать, Роман Георгиевич в таком случае, это снисходительно похвалить авансом непрочитанный роман. Слава богу, провидение в очередной раз не дало мне сотворить глупость.
– Ничего не бойся, – сказала Алла Потёмкина, когда мы спаслись бегством. – Я всё поняла.
Честно говоря, я не заметил, когда мы перешли на «ты». Произошло это естественным путём. Однако от её слов у меня по спине пробежал холодок: что именно она имела ввиду под словами: «Я всё поняла»?
Я заметил, как Репины с беспокойством наблюдают за нами с другой стороны стола, уж они-то знали сценарий подобных выходов в свет.
– Ты хоть знаешь, с кем ты общался? – спросил Валентин Репин, когда мы с Аллой Потёмкиной плюхнулись рядом с ними.
– Нет, – с простодушием провинциала ответил я.
Валентин Репин назвал известную фамилию: Испанов, насмешливо наблюдая за моей реакцией.
– Мэтр! – воскликнул я.
И Валентин Репин отвернулся и брезгливо поморщился.
– Я думаю, где я его видел, – удивился я и невольно оглянулся: Роман Георгиевич был занят собеседником справа и одновременно слева, и ничего гениального в нём не было, разве что высокий лоб, делающий его похожим на Эйзенштейна, и разумеется, знаменитый Испановский горб, который уже сотни, если не тысячи раз обыгрывался и в литературе, и в кино, и театре.
– Вот именно! – многозначительно, с сарказмом заметил Валентин Репин. – Вот именно!
– И что теперь?..
Наверное, когда с тобой по-свойски разговаривают такие люди, ты вырастаешь в глазах всех остальных и наживаешь себе кучу врагов. Я не знал, у меня это было первых раз, но именно на это и намекал Валентин Репин.
– Ничего, – в такт модуляции в голосе покачал он головой. – Я с ним в натянутых отношениях. При нём лучше не упоминать моего имени.
– Иначе?.. – спросил я.
