Они идут по заснеженным улицам Рейкьявика, бок о бок, рука об руку. Ветер унялся, они болтают, улыбаются. Вспоминают детство, школу, учителей, соседей, раннее тёмное утро, кашу с куском солёной трески, первое северное сияние, первое полярное лето с неусыпным солнцем, густые кусты черники, где прятались от Олафа, куропатку с выводком в лощине, зелёный лёд, плывущий по заливу, костёр на берегу. Анна улыбается, вначале чуть заметно, будто ей запретили это делать, потом всё смелее и ярче, до ямочек на впалых щеках. Тесно прижавшись друг к другу, они идут по проспекту Холсвегер мимо кладбища, сворачивают на безымянную улицу, заметенную, вылизанную ветром до сахарного блеска. Тут Анна, вновь смешливая, вновь яркая, до этого поглощённая разговором, приходит в себя окончательно и спрашивает, поддразнивая: “Куда это ты нас завёл, Снорри?” Он потирает лоб красной от холода рукой, озирается. И правда, куда? Здесь, на окраине города, оживший ветер плещет в лицо, вправо и влево тянется сетчатый забор, а прямо перед ними тоскливо скрипят большие ворота для грузовиков. Над воротами, на ржавом листе железа темнеют буквы: “ГОРОДСКАЯ СВАЛКА”.

- Помнишь? - спрашивает Снорри, и Анна, не сводя взгляда с вывески, кивает в ответ. Конечно, она помнит, как играла здесь с бледным кудрявым мальчиком, который дарил ей сломанных кукол и безглазых плюшевых медведей.

- Свалка, - изрекает девушка с комичной серьёзностью. Снорри поджимает в башмаках озябшие пальцы, сутулится от стыда, но Анна улыбается и глубже натягивает вязаную шапочку.

- А пойдём, - говорит она бесшабашно, - покажешь, как тут устроился.

Лязгает амбарный замок, Снорри привычно налегает на ворота плечом. Ворота стонут, отворяясь, и путь открыт. Они следуют по узкой тропинке между гор слежавшегося хлама, Анна вертит головой, туго подскакивает помпон на шапочке. Девушка совершенно освоилась: зажимает нос, когда ветер доносит удушливый смрад от мусорных куч, жалуется на грязь, испортившую сапожки. Что же ты тут делаешь каждый день, спрашивает она, и Снорри гадает, чего больше в её голосе - дружеского участия, игры, насмешки, раздражения? Они выходят на автомобильную площадку, где неровным квадратом выстроились на последний парад ржавые машины. Ну и экскурсия, смеётся Анна, да ты мастер развлекать даму… Снорри жарко краснеет на ветру, пытается что-то придумать, как-то отшутиться, но в следующий миг всё это становится неважным, потому что Анна кричит и падает.

Снорри бросается на помощь. Толстый чёрный провод в лохмотьях истлевшей изоляции петлёй захлестнул ноги Анны. Снорри хватается за провод, но тот ускользает, хлещет по мёрзлой земле, живой и быстрый, точно змея. Анну подбрасывает вверх, она исчезает в вихре снежной пыли, и в пальцах у Снорри остаётся сорванная с её руки перчатка. Ржавые балки, куски покрышек, обрезки труб и осколки пластика оживают, взлетают над землёй, стягиваются в угловатую клубящуюся массу, напоминающую не то огромную руку, не то паука. К Анне протягиваются клешни, составленные из гнилых досок и перекрученной арматуры. Девушка захлёбывается воплем, клешни стискивают её поперек туловища, и монстр кривобоко шагает прочь. Снорри, оскальзываясь, бежит следом, почти догоняет, но паук оказывается проворней. Он затаскивает девушку на высокую обледенелую гору мусора, увенчанную торчащим бетонным столбом, и с грохотом рассыпается, снова обращаясь в бездушные обломки. Только провод, страшный чёрный провод остаётся живым. Свернувшись пружинистыми кольцами, обвивается вокруг девичьего тела, приматывает к столбу плечи, талию, ноги, удавкой захлестывает горло. Анна из последних сил хрипит, дергается так, что с головы слетает шапочка. Снорри карабкается вверх на гору, в кровь обдирая ладони, но раз за разом срывается с ледяной кручи. Снег заглушает крики, ветер превращает слёзы в лёд. Что делать? Звать на помощь? Бежать в город? Молиться богам? В этот миг он вдруг чувствует касание огромной ладони.

- Ты её любишь, - шепчет Мать свалки. - Но она не твоя. Давай, сделай то, что умеешь. Как с биноклем, как с часами, как с любой вещью. Прикажи.

Снорри в ужасе поднимает глаза и видит горящую на тёмном лице улыбку.

- Прикажи, - настаивает Мать, - она задохнётся. Сломанные вещи, сломанные люди. Какая разница? Никому они не нужны, кроме нас.

Привязанная к столбу Анна слабеет, голова падает на грудь. Спутанные волосы закрывают лицо, как гроздь водорослей.

- Нет! - кричит Снорри. - Так нельзя! С людьми так нельзя! Отпусти её!

Узоры на широких скулах Матери вспыхивают, меняют форму. В глазах мерцает чёрное пламя. Почти разгневанно Мать говорит:

- Тогда она не станет твоей!

- Ну и пусть! - Снорри бестолково машет рукой, словно пытается отогнать снежинки. - Зато… Зато не станет твоей! Отпусти!

Он толком сам не понимает, что сказал, но собственные слова звучат жутко. Мать отступает на шаг.

- Глупенький Снорри, - рокочет она. - Когда-нибудь вы все будете моими.

И он видит, на несколько секунд видит, как меняется её лицо: слепое бельмо вместо левого глаза, клубок червей на месте левой щеки, редкие волосы, прилипшие к черепу над остатками левого уха. Всплывают в памяти отцовские рассказы. Дочь аса и великанши, владычица Нифльхейма, наполовину живая, наполовину мёртвая… Но Мать уже снова стала собой - сутулая фигура в рубище нависает над юношей, коготь проводит по щеке, могучее дыхание ерошит волосы.

- Когда-нибудь, - повторяет она. - Но не сейчас.

- Отпусти, - лепечет Снорри одеревенелыми губами. Мать свалки качает головой.

- Как же ты быстро вырос, сынок, - говорит она с усталой нежностью. - Как же вы все быстро растёте.

- Отпусти! - восклицает Снорри из последних сил. Мать улыбается, не хищно и не страшно, а печально, и от этого становится похожей на обычного человека.

- Отпущу, - кивает она. - И её отпущу, и тебя. Что поделать. Обнимешь на прощание?

Она распахивает длинные чёрные руки. Снорри отшатывается, но Мать ждёт, и он, обмирая, шагает вперёд, к ней в объятия. Огромная ладонь гладит его по спине - с детства знакомое чувство. Снорри прижимается щекой к ветхому рубищу.

- Подожди, - шепчет он, - подожди, я не хотел. Ты только отпусти её, и потом мы… Подожди…

- Будет три подарка, - выдыхает она прямо ему в ухо. - На память.

Она исчезает так внезапно, что Снорри едва не падает. Ещё секунду назад он обнимал закутанное в дерюгу тело - и вот руки сжимают только снежную пустоту.

- Подожди, мама, - растерянно говорит он. Снежинки пляшут перед глазами, всё вокруг белым-бело. На вершине мусорного холма Анна, освобождённая от хватки провода, издаёт судорожный вздох и оседает на землю подле столба, к которому была привязана. Снорри опять бросается на штурм ледяной горы. На этот раз ему удаётся каким-то чудом вскарабкаться на вершину. Обняв Анну, он греет дыханием её ладони, шепчет бессмысленные слова утешения, а снег идёт всё гуще, укрывая свалку белым полотном, тихо и бережно, как покойника. Снег идёт над всей Исландией, над всем миром, над всеми, кто ещё жив в этот день. И над всеми, кто умер.

Год за годом пролетает над маленьким островом, шторм за штормом силится вогнать скалистую твердь обратно в море, откуда она вышла, но всё напрасно. Камни, на которых стоит Рейкьявик, прочны, а дух островитян ещё крепче. История повторяется: к исландским берегам снова подходят корабли бриттов, плавучие куски оружейной стали, но им навстречу вылетают лёгкие патрульные катера, идут против ветра, против волн и пулеметных очередей. Бритты, смущённые такой храбростью, уводят корабли обратно под сень английских туманов, и островитяне празднуют победу, маленькую, бескровную, драгоценную. Снорри Гуннарссон празднует со всеми: сидит в кабаке “Мессин”, горланит вместе с рыбаками древнюю сагу, безбожно перевирая слова, размахивает стаканом. Ему нет дела до бриттов и их кораблей, нет дела до дипломатии и “тресковых войн”, он потолстел, полысел, и дни его безнадёжно скучны. Всё, что у него осталось - вот эти вечера в “Мессине”. А всё из-за Матери и её прощальных подарков.