Но бывали вечера, когда никто не приходил в их гардеробную, когда Володе не хотелось ничего сверлить или вытачивать. И тогда Волков отправлялся в цирковой буфет, приносил бутылку вина, стаканы, и они засиживались в цирке далеко за полночь.
Волков обычно устраивался на реквизитном ящике, а Володя на стуле. Он снимал со стены трубу, облизывал медный мундштук и, скосив глаза на Волкова, играл ему арии из оперетты «Роз-Мари». Негромкий чистый звук трубы плыл по уснувшему цирку, и Волков каждый раз пытался представить, как ведут себя звери, слушая Володину трубу. Наверное, лошади нервно переступают тонкими передними ногами, а дремлющие тигры осторожно открывают глаза…
О фронте Гречинский никогда не говорил. Даже когда в цирке среди «старичков» вдруг заходил разговор о войне и кто-нибудь вспоминал, что в сорок четвертом он был там-то, на таком-то направлении, в такой-то армии, Володя молчал.
Только однажды Волков услышал от Володи о том, что он воевал под Ржевом. Это было так: Волков случайно встретил Гречинского в Москве. Володя был в отпуске, Волков проездом. Они обрадовались друг другу, закатились в «Националь», поужинали, и Гречинский уговорил Волкова поехать к нему ночевать. Когда они вышли из ресторана, было уже половина второго. Они добрели пешком до Пушкинской площади и целый час простояли в очереди на такси. В последний момент, когда Гречинский и Волков уже садились в машину, к началу очереди подошел какой-то пьяный на протезе. Он вломился на переднее сиденье и потребовал, чтобы его везли к «Соколу». Гречинский жил у «Сокола», и поэтому с пьяным никто не стал спорить.
Машина тронулась. Пьяный сразу же повернулся к Волкову и Гречинскому и стал осыпать их отборной руганью. Он кричал, что потерял ногу вот за таких стиляг и пижонов, что он, если захочет, выбросит их из такси и ему за это ничего не будет, потому что он кровь проливал в то время, когда они где-то отсиживались. Он кричал, что на все имеет право - он воевал вот этими руками. Москву спасал…
- Заткнись, - сказал ему Волков.
И тогда пьяный стал уже совсем отвратительно грязно ругать Волкова и Гречинского. Молоденький шофер такси пугливо посматривал на инвалида.
- Остановите машину, - не выдержал Волков.
- Дима, выкини его к чертовой матери, - спокойно сказал Гречинский.
Шофер притормозил.
- Вы что, с ума сошли?! - закричал пьяный. - Я же на протезе! Куда я пойду? Не трогайте меня!..
Волкова трясло от омерзения и злости. Он вышел из машины и рывком открыл переднюю дверцу.
- Вылезай, - хрипло сказал Волков.
- Да что вы, ребята!.. Ну нажрался я… Нажрался! Что, думаешь, с радости? - И пьяный заплакал.
Волков захлопнул дверцу, сел рядом с Гречинским и сказал пьяному:
- Еще одно слово - и вылетишь. Понял?
Пьяный промолчал.
- Поехали, - сказал Волков.
Как только машина тронулась, пьяный нагло расхохотался.
- Что, съели?! Кто меня тронет, тот два часа не проживет!.. Я ногу потерял, я за Россию кровь пролил, а ты, ты что видел?! - И он повернулся к Гречинскому.
Володя рванулся к пьяному, сгреб его за воротник и бешено крикнул ему в лицо:
- Заткнись, сволочь! Ты один всю Россию спас?! Кроме тебя, никого там не было?! Двадцати миллионов мертвых не было? Гад!!!
Гречинский выпустил пьяного, откинулся на сиденье и пробормотал:
- Ах сука какая!.. Ах сука…
- Попался бы ты мне подо Ржевом, - плаксиво сказал пьяный.
- Подо Ржевом я бы с тобой вообще не разговаривал, - сказал Гречинский. - Да и ты бы там помалкивал…
Уже потом, дома, под утро, Володя посмотрел на Волкова красными от бессонницы глазами и сказал:
- Димка, а я ведь руку-то потерял подо Ржевом…
В этот день после вечернего обхода Гервасий Васильевич ненадолго сходил домой. Он вернулся, держа в руках большую тарелку с виноградом, а под мышкой старый потрепанный томик.
Он поставил перед Волковым виноград и сказал:
- Тебе Кенжетай кланяется. Помнишь, я тебе про него рассказывал? Он говорит, что видел тебя в цирке и ему очень понравилось, как ты танцевал на канате…
- Это был не я, - улыбнулся Волков. - Это Артемьев…
- Я знаю, - сказал Гервасий Васильевич. - Мне просто не хотелось его огорчать. Мне кажется, что он запомнил только танцы на канате, а так как я ему про тебя поведал, то он хочет, чтобы это был обазательно ты… Ничего не имеешь против?
- Пожалуйста, - ответил Волков.
Он попытался осторожно повернуться на бок и вдруг почувствовал, как в больной руке что-то булькнуло. Словно в пустой наполовину бутылке плеснулась жидкость. Он легонько шевельнул левой рукой и вместе с острой болью опять услышал бульканье.
- Лопай виноград, - сказал Гервасий Васильевич. - Это глюкоза, а в твоем состоянии она сурово необходима.
- Мне уже сегодня делали ее внутривенно…
- Очень хорошо. От глюкозы еще никто не умер.
Волков опять шевельнул рукой, прислушался к бульканью под локтем и спросил:
- Я не открою новую страницу медицины, если все-таки умру от глюкозы?
Гервасий Васильевич поморщился. Он стоял у окна и перелистывал томик.
- Не болтай, ради бога. Лучше послушай, брат Дима, грандиозные строки:
Вагоны шли привычной линией, Подрагивали и скрипели, Молчали желтые и синие, В зеленых плакали и пели.
Гервасий Васильевич глубоко вздохнул, снял очки и положил книгу на подоконник.
- Вот как, Дима… «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели…» Черт знает какая силища!
Волков облизнул пересохшие губы и продолжил:
Вставали сонные за стеклами И обводили ровным взглядом Платформу, сад с кустами блеклыми, Ее, жандарма с нею рядом…
Гервасий Васильевич посмотрел на Волкова, взял книгу и снова стал листать страницы, приговаривая:
- «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели…» Женись, Дима… Обязательно женись. И заведи кучу детей…
- Поздно мне, - сказал Волков.
- Ерунда, - отмахнулся Гервасий Васильевич. - Нарожаешь детей, привезешь их сюда, я тебе их тут пасти буду.
- Поздно мне, - повторил Волков.
- Глупости! - возмутился Гервасий Васильевич. - Жить никогда не поздно. Знать, что ты кому-то необходим, никогда не поздно… Одиночество - это эгоизм. Чистейшей воды эгоизм… Ты, Волков, эгоист…
