- Потому что я все еще заведую городским отделом здравоохранения и с девяти утра сижу на работе. Ясно?

- Ясно, ясно… - кротко согласился Гервасий Васильевич.

- У него локализуется гнойный очаг?

- Кажется, да.

- А потом?

- Потом будем оперировать.

- Ампутация?

- Не знаю… Посмотрим.

- До завтра, Гервасий Васильевич.

- Маму поцелуйте, Сарварчик. Передайте, что я ей кланяюсь…

Следующий день у Гервасия Васильевича был операционным.

Волков лежал в палате один и дремал. Ночью они с Гервасием Васильевичем долго не спали. Болтали о том о сем.

Гервасий Васильевич рассказывал Волкову о своем отце - удивительно талантливом гинекологе, у которого в Петербурге была прекрасная практика и своя собственная клиника. За успехи в медицине отцу Гервасия Васильевича было пожаловано звание потомственного дворянина. Это звание открыло ему двери знаменитого Владимирского клуба, где спустя три года он проиграл свой дом на Разъезжей, клинику, потерял практику, а вскоре и вовсе «сошел с круга»…

Рассказ этот за давностью лет утратил горечь, и Гервасий Васильевич говорил об отце без осуждения, вспоминал о нем с уважением и печалью.

Часам к трем ночи Гервасий Васильевич сам ввел Волкову пантопон и пожелал спокойного сна.

Весь день был в каком-то странном дремотном забытье. Он пробуждался каждый час, когда в палату входила дежурная сестра со шприцем. Да и то ненадолго. Минуты на две, на три. А потом сознание снова уплывало от него, и он уже не слышал ни звуков в коридоре, ни шагов старухи нянечки, позвякивавшей ведром с десятком чистых «уток».

Только один раз, когда старшая сестра хирургического отделения принесла ему не то завтрак, не то обед (Волков этого так и не понял) и стала уговаривать его поесть, он очнулся минут на двадцать.

Есть он не стал, но был благодарен старшей сестре за то, что она его разбудила. Именно в этот момент ему снилось что-то тревожное, мерзкое, а проснуться и открыть глаза не было никаких сил.

Старшая сестра была красивая, яркая женщина лет сорока, с огромным бюстом и могучими ногами. Ее движения сопровождались тихим потрескиванием и шуршанием туго накрахмаленного халата. После каждой фразы она с достоинством закрывала глаза и открывала их только для того, чтобы произнести следующую.

- Надо есть, Дмитрий Сергеевич, - веско говорила старшая сестра. - Это необходимо для активной сопротивляемости в общей жизнедеятельности организма. А то мне придется пожаловаться на вас Гервасию Васильевичу.

Волков смотрел на старшую сестру и думал, что где-то за стенами больницы в каком-нибудь новом пятиэтажном доме есть небольшая однокомнатная квартирка с потемневшей от старости гитарой, с многочисленными фотографиями застывших людей, с высокой кроватью, с шелковым ярким покрывалом и огромным зеркальным шкафом. И живет в этой квартире старшая сестра - одинокая чистюля, наверное, бывший санинструктор роты. Дома, снимая шуршащий халат, она начинает говорить нормальным бабским языком, без всякой там «активной сопротивляемости» и «общей жизнедеятельности». Стряпает, стирает, пишет письма дальним родственникам, а поздно вечером принимает у себя многодетную соседку по лестничной площадке. Они выпивают бутылку портвейна, старшая сестра снимает со стены гитару и поет всхлипывающей соседке «про улыбку твою и глаза»… А соседка ругает детей, проклинает мужа и говорит о том, насколько старшей сестре жить легче. И старшая сестра привычно соглашается с ней, а оставшись одна, долго разглядывает в зеркале свое стареющее красивое лицо и плачет от одиночества и жалости к себе…

- Вы никогда не были санинструктором роты? - неожиданно спросил Волков.

- Нет, - ответила старшая сестра и покраснела. Я была санинструктором батальона…

Часам к пяти пришел Гервасий Васильевич. Он осторожно присел на кровать Волкова, помолчал немного, потер пальцами глаза под очками и спросил:

- Ну что, брат Дима?.. Скучаешь?

- Я почти весь день дремал, - ответил Волков.

- Очень хорошо, - сказал Гервасий Васильевич. - Просто прекрасно. Давай я тебя посмотрю немного…

- Посмотрите.

- Только сразу договоримся: никаких героических актов. Там, где больно, говори «больно». Мне это очень важно. Понял?

- М-гу.

И пальцы Гервасия Васильевича осторожно стали скользить по левому плечу Волкова. Где-то задержались, мягко ощупывали какое-то место и продолжали скользить дальше, к локтю. Потом снова возвращались назад и еще медленнее проходили путь, уже однажды пройденный.

- Больно?

- Да.

- Очень?

- Очень.

- А здесь?

- Нет.

- Совсем не больно?

- Совсем.

- М-да…

- Что, плохо? - спросил Волков.

- Да нет… Ничего особенного. - Гервасий Васильевич вынул пачку «Казбека» и стал разминать папиросу, глядя в упор на Волкова.

- А мне можно курить? - спросил Волков.

Гервасий Васильевич подумал и с деланным равнодушием сказал:

- Кури.

Он размял папиросу и сунул ее в рот Волкову. Затем оглянулся на дверь и чиркнул спичку.

Волков прикурил и улыбнулся.

- Ты мне поулыбайся, - сказал Гервасий Васильевич. - Придет старшая сестра - не до улыбок будет… И мне и тебе влетит…

Он разогнал дым рукой и еще раз оглянулся на дверь.

- Не влетит - она в вас влюблена, - сказал Волков и закашлялся.

- Это у тебя от температуры, - презрительно сказал Гервасий Васильевич. - Так и называется: температурный бред.

- Влюблена… Чтоб мне сдохнуть! - рассмеялся Волков.

- Ни в коем случае! - испугался Гервасий Васильевич.- Ты мне все показатели по отделению испортишь!

- А у вас разве смертельные исходы не планируются? - спросил Волков.

- Прекрати сейчас же, - рассердился Гервасий Васильевич. - А то заберу папиросы и уйду…

- Нет, правда, - зло сказал Волков. - Вроде как усушка, утруска. В винно-водочных отделах даже специально несколько бутылок лишних полагается - «на бой посуды»!

- Ты пьешь?

- Пью.

- Много? - Гервасий Васильевич с интересом посмотрел на Волкова.

- Нормально… Как все. Гервасий Васильевич, я знаю, о чем вы думаете!

- О чем? - весело спросил Гервасий Васильевич.

- Сейчас. - Волков слегка отдышался, проглотил слюну и, не отрывая глаз от лица Гервасия Васильевича, сказал: - Вы, когда вошли в палату, все думали: «Как бы это сказать Волкову про ампутацию?..» Дескать, не дрейфь, брат Дима, и без руки люди на свете живут и, дескать, пользу приносят… Ну там два-три примера из классико-революционной литературы или еще что-нибудь. А, Гервасий Васильевич?