Отмазка сработала моментально, причем одновременно в двух направлениях. Бабушка сразу завела песню, что мы со своими телефонами скоро без голов останемся, и про идиотов, ловящих покемонов на проезжей части, а потом сразу переключилась на то, что по улицам вообще нечего шастать, так как в наше время ничего, кроме неприятностей не нагуляешь. И уже на кухне, громыхая кастрюлями, продолжила про наркоманов и гопников.

А папа взял у меня новый телефон и ушел к себе на диван — изучать.

И тут, откуда ни возьмись, возле меня нарисовалась Аллочка, сунула в руки какую-то страшную коричневую рубашку и давай сюсюкать:

— Не расстраивайся, малыш. Нам всем нужно время, чтобы привыкнуть друг к другу.

От этого её «малыша» стало очень неприятно, точно я такой же инфантильный идиот, как её сынок.

— Пойдем я тебе рану обработаю.

— Не нужно, спасибо, — попробовал выкрутиться, но не тут-то было.

— Просто перекись и пластырь. Не упрямься, — она потащила меня на кухню.

Кто бы сомневался, ведь Аллочка — врачиха, и не дать умереть мне от царапины это её гражданский долг.

По правде говоря, внешне она была довольно красивая. Высокая худощавая блондинка с тонкими чертами лица, чем-то смахивающая на Николь Кидман. Это у отца на женщин вкус такой. Потому что у мамы и Аллочки во внешности много общего. Только мама была пониже ростом, носила короткие стрижки, говорила то, что думает, не скромничала и не мялась, как та.

— Вот так, — Аллочка проделала непонятные манипуляции с моими волосами. — Если чёлочку набок зачесать, то пластырь почти не заметно.

В ту же минуту передо мной возникла дымящаяся тарелка с тушеной капустой, от одного запаха которой аппетит совершенно пропал.

— Ешь давай, — распорядилась бабушка.

У бабушки были медные, забранные наверх волосы, тонкие нарисованные черные брови и отличная для семидесяти лет осанка. В детстве она напоминала мне Фрекен Бок из старого мультика про Карлсона, только значительно худее. Бабушка работала в какой-то вузовской библиотеке и считала себя очень современной.

— Не хочу, спасибо, — я отодвинул тарелку.

— Как? — она недоумевающе уставилась на меня.

— Аппетита нет, — не мог же я вот так в первый день сказать, что в принципе терпеть не могу любые тушеные, пареные или жареные овощи. Хотя и понимал, что такую еду мне теперь будут совать каждый день. Они тут все были фанаты рагу, фаршированных перцев, голубцов и прочей гадости.

— Так, — бабушка вытерла руки о фартук и, схватив меня за подбородок, заглянула в глаза. От неё пахло горячим маслом и жидкостью для мытья посуды. — Голова кружится?

— Нет.

— Тошнит?

— Нет.

Однако мои ответы, похоже, её совершенно не интересовали.

— Алла, ну-ка померь ему давление. Вдруг сотрясение.

Аллочка, сидевшая возле меня и тщетно пытавшаяся запихнуть в забитую до отказа коробку с лекарствами остатки пластыря, тоже пристально уставилась мне в глаза, словно намереваясь сквозь них пробраться в мозг.

— Валентина Анатольевна, если даже и сотрясение, то на давлении это никак не сказывается.

— Всё равно, — настаивала бабушка. — Такими вещами не шутят.

— Не нужно давление, — я отодвинул тарелку ещё дальше и встал. — Лучше полежу.

— Правильно, ложись, — закивала бабушка, и её пучок смешно запрыгал. — А я тебе сейчас пустырник заварю.

Я действительно мечтал поскорее упасть в кровать, чтобы хоть как-то переварить события прошедшего дня, однако впереди меня ждало самое суровое испытание.

Дятел был моим ровесником, даже на три месяца старше, но выглядел мелким, а по поведению тянул в лучшем случае класс на седьмой. Прежде я встречался с ним раза два в год, на днях рождениях отца и бабушки. Папа всегда горел безумной идеей нас подружить. Но как можно подружиться с человеком, который напрочь вываливается из общепринятой системы координат? В первый раз я увидел его в десять лет и сразу же понял — отстой.

Весь бледный и дохлый, как жертва фашизма, он тошнотворно сюсюкался с отцом и был не в состоянии шагу ступить без одобрения взрослых. А меня вечно терроризировал своим малышовым конструктором в большом желтом ящике, машинками и наклейками.

Мама говорила, что Ваня очень несчастный мальчик, потому что в детстве переболел какой-то дурацкой фигней, и после этого у него теперь случаются приступы эпилепсии. И чтобы я никогда не грубил ему, не обижал и не ссорился. Поэтому раньше я вообще не хотел оставаться с ним наедине. Боялся, что он ни с того ни с сего вдруг упадет и начнет биться в судорогах с пеной у рта.

Из-за этой болезни он в школу до четвертого класса не ходил, и когда они с Аллочкой переехали к папе, бабушка с ним сама занималась, чтобы он по программе нужный класс догнал. С тех пор, его просто переклинило на учёбе, со слов бабушки, у него по всем предметам, кроме физры были пятерки, и хотя бабушка всегда всё сильно преувеличивала, в случае с Дятлом я ей безоговорочно верил.

Только одно дело изредка видеться, а другое — спать нос к носу, ходить в одну ванну и делать уроки в общей комнате.

Я прозвал его Дятлом потому, что как-то на дне рождения у бабушки папа шутил, что люди делятся на три категории: на сов — тех, кто встает поздно, жаворонков, которые ложатся рано, и дятлов, из-за которых совы встают рано, а жаворонки ложатся поздно. И что Ваня у них вот такой дятел. Вечером не может угомониться — со всевозможными разговорами пристает, а в выходные по утрам вскакивает раньше бабушки и ходит дверьми хлопает, чтобы все поскорее проснулись и завтракать сели. Этим папа хотел сказать, что Дятел невероятно общительный и компанейский парень, и они все никак не могут понять, отчего это у него в школе с друзьями не складывается, чем насмешил меня так, что я аж куском колбасы подавился. Мне-то как раз было всё ясно. И с возрастом ничего не изменилось.

В свои семнадцать Дятел носил однотонные унылые «сорочки», которые ему бабушка покупала на «Большевичке», и застегивал их на все пуговицы под самое горло, слушал отстойные завывания доисторических персонажей типа Джо Дассена и Демиса Руссоса потому, что их любила Аллочка, и разговаривал папиными фразами: «позвольте не согласиться», «будьте любезны», «моя позиция в этом вопросе» и всё в таком духе.

Он жалко лыбился по любому поводу, а если вдруг огорчался, то только нервно моргал, точно у него в мозгу короткое замыкание случалось.

Дятел был копией Аллочки: златокудрый и ясноглазый, с такой же милой, сладкой улыбочкой и ямочками на щеках. Посмотришь на него, точно банку сгущенки за раз слопал.

У меня тоже светлые глаза, но волосы темные и я, слава богу, похож на отца. А Борян, ну у него всегда воспаленная фантазия, считал, что я похож на внебрачного сына Питера Паркера и молодого Кристиана Слейтера. Я несколько раз пытался выяснить какого Питера Паркера он имеет в виду, но Борян лишь отвечал, что речь не про актеров, а про сам персонаж: Человека-паука.

А ещё у Дятла была мания таскаться повсюду с книжками и заводить заумные беседы. Я тоже любил книжки, быть может, не меньше, чем кино или музыку. Но я читал для того, чтобы окунуться в какую-то другую жизнь, чтобы увидеть то, чего никогда не видел, почувствовать то, что никогда не чувствовал, а Дятел читал для знаний. Пачками поглощал всевозможную научную литературу и всё подряд оттуда запоминал.

Как только я вошел в комнату, которая, после того, как для меня поставили дополнительную кровать, стала узкой и похожей на спальный вагон, Дятел тут же отложил в сторону очередную «энциклопедию».

— Сильно ударился?

— Ты о чем?

— Ну, о стекло в салоне. Больно было?

— Очень. Теперь вот голова кружится, — я обессиленно свалился на свою кровать через узкий проход от него и сразу же отвернулся к стенке.

— Знаешь, я тоже один раз об угол двери стукнулся. Вот такущая шишка была и вздулась за несколько секунд. Так смешно!

Смешно ему. Получил бы кроссовкой по морде, вот тогда бы я посмотрел, как бы он смеялся. Перед глазами одно за другим закрутились недавние события. Как я шел и думал про свечки, как пакет оборвали, и как я наплел на ходу про корейский «антивор». Потом вспомнились коленки той красивой девушки.