Была в этом деле девушка из знатной и богатой семьи, принцесса во всем, кроме титула, которую Стрельдоне любил, и которая отвечала ему взаимностью и с готовностью отзывалась на его предложение о женитьбе. Но был в деле также некто по имени Виндж — хотя его Стрельдоне неизменно величал Чародеем. Этот-то Чародей и вознамерился во что бы то ни стало заполучить девушку, и это нечестивое желание получило одобрение не только со стороны высших кругов герцога Сольдорского, но и у самого отца девушки. И герцогу, и отцу Чародей пообещал регулярные поставки золота и серебра, полученного путем алхимических преобразований базовых металлов, а золото и серебро, как известно, — непреходящий источник финансирования войн и прочих высокопоставленных амбиций. Словом, если верить Стрельдоне, его возлюбленная в разлуке с ним становилась несчастнейшим существом в мире, да и его собственное состояние притом было не лучше. Сия карнавальная ночь — последний шанс для Фалиоля освободить их от пагубного влияния Чародея и высшего света.

— Вы меня хотя бы слушаете, сир? — вопросил Стрельдоне.

В ответ на это Фалиоль бесстрастно повторил все ключевые детали истории, только что изложенной юношей.

— Что ж, рад видеть, что вы поныне пребываете в здравом уме, сколь отрешенным не казались бы. Понимаете, до меня дошли определенные слухи… Так или иначе, этой ночью Чародей будет присутствовать во дворце герцога, на маскарадном торжестве. Она будет с ним. Помогите мне вернуть ее. Мы оба сбежим из Сольдори, и я воздам вам, наполнив пустующую часть сего бархатного кошелька.

Фалиоль спросил, не принес ли Стрельдоне по оказии пару костюмов, что обеспечили бы им вход на торжество. Тот с готовностью продемонстрировал доселе сокрытые в тенях кареты костюмы, один из которых был бы уместен рыцарю старых дней, а другой — придворному шуту того же периода. Фалиоль потянулся к узорчатому костюму с глумливой маской.

— Боюсь, этот я приготовил для себя, — воспротивился Стрельдоне. — Тот, второй, больше подходит для того, чтобы ваш меч…

— Мне не понадобится меч, — заверил своего нервного компаньона Фалиоль. — Этот будет уместнее. — Он приложил носатую маску шута к своему лицу.

Теперь они катили в сторону дворца, и вязкая атмосфера карнавала Сольдори стала сгущаться на осях кареты, замедляя ее ход. Смотрящие в пиршество ночи глаза Фалиоля были столь же темны, сколь эта бесноватая ночь.

С глазами неподвижными и туманными, как у слепца, маг сидел напротив небольшого круглого стола, на котором в серебряном подсвечнике горела единственная свеча. Освещаемая этим слабым пламенем, поверхность стола была инкрустирована эзотерическими символами, созвездием замыслов, низводящих краеугольные силы существования до нескольких живописных узоров. Но мага занимали не они. Его внимание было обращено к тому, кто бредил в тенях тайной комнаты. Час был поздний, а ночь безлунна. Узкое окно позади безбородого, бледного лица мага выглядело как цельное черное полотно, которое, казалось, поглощало свет свечи. Время от времени, если кто-то проходил за этим окном, руки бредившего пробегали по густым темным волосам, пока он говорил или пытался говорить. Порой он мог приблизиться к свече, и тогда пламя освещало его смелый наряд в красно-черных тонах, его блестящие голубые глаза, его лихорадочное лицо. Маг спокойно внимал диким речам человека:

— Не то чтобы я сумасшедший — все мое безумие состоит в знании, которое я ищу у вас. И пожалуйста, поймите, что я не питаю надежды — мной владеет только жгучее любопытство в разгадке тайн моей мертвой души. Что касается утверждения о том, что я всегда занимался делами, которые можно считать безумными, я обязан признаться — да, бесчисленные дела, бесчисленные безумные игры плоти и стали. Признавшись в этом, я хотел бы также отметить — то были разрешенные провокации хаоса, известные в той или иной форме миру и даже благословленные им, если бы правду говорили вслух. Но я спровоцировал другое, новое, безумие, которое приходит из мира, находящегося на ложной стороне света, безумие неправомерное и не вписывающееся в границы наших «я». Это запрещенное безумие, вредитель вне известных законов… и я, как вы знаете, испытал его пагубное влияние на себе.

С тех пор как безумие начало разрушать меня, я стал адептом каждого ужаса, который можно помыслить, ощутить или узреть во сне. В моих снах — разве я не говорил вам о них? — сплошь сцены бойни без цели, без ограничения и без конца. Я ползал по густым лесам, засаженным не деревьями, а огромными копьями, и на каждом из копий красовалась голова. У всех этих голов — лица, которые навсегда ослепят того, кто видел их где-то, кроме сна. И они следят за моими движениями не земными глазами, а тенями в пустых глазницах. Иногда, когда я прохожу через их странные ряды, головы говорят мне вещи, которые невыносимо слышать. Но я не могу не слушать их, поэтому внимаю, покуда не изведаю все ужасные тайны каждой жестокой главы. Голоса звучат из их рваных пастей настолько чисто, настолько ясно для моих ушей, что каждое слово — это яркая вспышка в моем спящем мозге, это блестящая новенькая монета, отчеканенная для адской сокровищницы. К концу безумного сна головы пытаются смеяться, но у них выходит лишь нечестивое бормотание, которое отдается эхом по этому страшному лесу. И когда я просыпаюсь, то все еще слышу в ночи угасающие отголоски их смеха.

Но зачем мне говорить о пробуждении от этих снов? Ибо пробуждение, как я когда-то понял, есть чудо. Проснуться значит возвратиться в мир привычных законов, утерянных на некоторое время, подняться в свет этого мира, а сон стряхнуть во тьму. Но для меня нет смысла рвать оболочку сна. Кажется, я остаюсь пленником этих грёз, этих видений. Когда одно заканчивается, его сменяет другое — как чередующиеся друг за другом нескончаемые коридоры, что никогда не приведут к свободе. Все что мне известно — я являюсь обитателем одного такого коридора. А потому в любой момент — прошу прощения, мудрец, — вы можете превратиться в демона и начать потрошить плачущих младенцев перед моими глазами. Размазывать их внутренности по полу, чтобы прочесть в них мое будущее, будущее без возможности избавления от речей тех голов на копьях и от всего, что происходит после того, как я вдоволь наслушаюсь их.

Ибо существует цитадель, в которой я заточен, где есть некая школа — школа пыток. Церемониальные душители, с чьих ладоней не исчезают следы от красных шнуров, бродят по ее коридорам или же храпят в тенях, грезя о совершенных шеях. А где-то мастер палач, верховный инквизитор, ждет, когда меня вытащат из камеры, протащат по каменным полам и представят пред этим демоном с безумными, закатившимися глазами. А потом мои руки, ноги, все будет заковано, и я буду кричать, желая умереть, пока Главная Пытка…

— Достаточно, — оборвал маг, повысив голос.

— Ну да, достаточно, — усмехнулся безумец. — Это слово я произносил бесчисленное множество раз. Но конца нет. И надежды тоже. Эти бесконечные, безнадежные мучения подстрекают меня обратить свой гнев на других, я даже мечтаю о том, чтобы в этом гневе потонуло все сущее. Порой мне хочется увидеть, как мир утопает в океанах агонии, — и это единственное видение, которое теперь приносит мне облегчение от моего безумия, от безумия, которого нет в этом мире.

— В других мирах его тоже нет, — сказал маг тихим голосом.

— Но в своих грёзах я потрошил ангелов, — ответил безумец, словно пытаясь оспорить непоправимый характер своей мании.

— Ты представляешь именно то, что должен видеть, — и в увиденном тобой нет никакой непреложной истины. Но тебе-то это неизвестно, ибо ты не знаешь, что такое Анима Мунди[26]. Так ее нарекли древнейшие философы и алхимики, и главная ее цель — обманывать и представлять себя душой мира иного, отнюдь не нашего. Но есть лишь один мир, и у этого мира лишь одна душа, что принимает формы отваги и красоты — или безумия, если судить по тому, как Анима Мунди преобразила тебя. И ни одно обычное средство не способно отвратить тебя от нее — отныне она выступает той силой, что сделала тебя таким, какой ты есть, и что вольна переделать тебя по собственному усмотрению. Отныне ты — просто-напросто марионетка.