Это ужасно, потому что Хёнджин и сам хочет быть на этом месте.

И отдать себя всего ему охота. Без остатка, до конца. Отдать себя в эти руки тёплые, прильнуть к груди, коснуться губ, прижаться к ним, соприкоснуться лбами и прикрыть глаза.

Но сейчас это невозможно. Сейчас это лишь возможность, которую Хёнджин сам и отвергает. Потому что боится, потому что больно сделать страшно. И всякие дерьмовые факторы мешают тоже.

А между тем его убивает понимание того, что Уджин может стать чьим-то. Какого-то другого человека, который может боль доставлять. А может и будет любить как-то более правильно и безболезненно, чем может Хёнджин.

И от этого выть хочется и плакать тоже. Потому что сам он, Хёнджин, неправильный в этом, неумелый. Потому что только портить, наверное, может. Потому что с другим человеком Уджину может быть лучше, гораздо. Потому что Уджин заслуживает лучшего. Всего самого лучшего.

Так нестерпимо больно и грустно от понимания таких простых истин (или нет?), что глаза Хёнджина вдруг слезиться начинают. Он рукавом худи вытирает глаза, этим себя выдывая, и встречается взглядом с Уджином.

Хёнджин знает: если сейчас что-то не скажет, то Уджин примет на свой счёт и будет загоняться. Но что ему сказать? Это так сложно. Стоит ли говорить о своих чувствах?

Хочется.

Хочется закричать об этом и заплакать сразу. Чтобы показать, что неравнодушно, что хочется отдать всего себя. И взвыть хочется, да хоть на колени упасть прямо тут и обнять себя руками. И, как в фильмах, голову поднять высоко, чтобы безрезультатно слёзы сдержать. А потом Уджина обнять. Обнять и не отпускать больше. Никак и никогда. Закрыть его руками от всего плохого и шептать на ухо всякие глупости.

Уджин порядком старше, сравнительно с ним Хёнджин и правда малыш, о котором заботятся. Но, чёрт, о самом Уджине хочется заботиться не меньше. Хочется уберечь от всего, хочется счастье подарить. Но Хёнджин не знает, как он это может сделать.

Потому что неправильный до ужаса. Потому что даже в себя разобраться не может.

И до паники боится больно сделать, разочаровать.

А между тем и того, что потом поздно может быть. Что Уджина могут забрать, полюбить более смело. И тогда Хёнджин не сможет никогда больше рядом быть.

От этой мысли вдруг воздух перекрывает будто и Хёнджина насквозь поражает.

Неужели так просто он может потерять всё сразу? Неужели так просто отдаст?

Нет, но если Уджин устанет ждать его, то он… не имеет права на большее, ведь так? Ведь если Уджин будет счастлив, то стоит быть и самому счастливым, пускай это происходит и с не ним самим.

Горечь, как яд, по всему телу распространяется медленно, будто парализуя. И Хёнджин понимает, что сейчас разрыдается, как идиот. Настолько глупо и несдержанно, как никогда ранее (не считая случаев перед Феликсом).

И плачет, не сдерживается.

Уджин в панике не знает, что ему делать. Неуверенно обнимает.

Хёнджин хватается за это, как за последний шанс выжить. Он прижимается всем телом, на плечо голову роняет, сжимает старшего в объятиях и нет-нет, не надо отпускать, я так всю вечность стоять готов.

— Прости, — виновато и с горечью шепчет Уджин.

Извиняется за свои чувства, слова… это так в его духе.

Хёнджин головой качает, всхлипывая громко, пытаясь воздуха достаточно набрать в лёгкие для ответа.

— Пожалуйста, Уджин, пожалуйста, — просит отчаянно, сжимая пальцами чужую рубашку. — Пожалуйста, будь только моим.

Он и сам не понимает, как это говорит. Только после озвучивания этих слов, доходит их смысл. Хёнджин замирает, чувствуя, как сердце падает куда-то вниз.

Но Уджин не смущается и не реагирует как-то негативно.

Он вздыхает и тихо смеётся, не то, что весело; не то, что грустно. Скорее расслабленно, от облегчения.

— Я и так только твой, Хёнджин, — он говорит это настолько серьёзно и искренне, что Хван замирает.

Замирает, а потом хочется разрыдаться пуще прежнего, потому что ну как можно быть таким вот? Это же противозаконно.

— Мы можем опоздать, кстати, — Уджин мягко касается плеча Хёнджина. — Я с удовольствием пообнимаю тебя в гостях у Сынмина, хорошо?

Наконец Хёнджин улыбается. Улыбается искренне и с какой-то верой, что всё будет отлично.

— Конечно.

Уджин отстраняется немного.

— Одолжить свои наушники?

— Нет, спасибо, свои есть, — Хёнджин вытирает слёзы рукавом.

— Хорошо, тогда пошли.

Уджин вдруг берёт младшего за руку, будто так и надо, словно ничего необычного. И Хёнджин не видит причин противиться этому. Он сжимает тёплую большую руку Уджина в своей и улыбается до неприличия счастливо.

Не особо разбирая, что играет в наушниках, Хенджин судорожно облизывает опухшие от слёз губы и чувствует, как неприятно щиплют щёки по той же причине. Уджин быстро достаёт из сумки влажные салфетки и — о мой Джебог, думает Хёнджин — аккуратно вытирает слёзы с щёк, носа, губ.

И это настолько трогает Хёнджина, что он не выдерживает и обнимает старшего вновь, на этот раз замирая в сантиметрах пятнадцати от чужого лица.

Оба выглядят растерянно. Оба хотят этого. Оба чувствуют то, как больше всего сейчас хочется хотя бы… прикоснуться? Да.

Уджин немо спрашивает Хёнджина можно ли, пожалуйста, можно ли. И тот не в силах сейчас отказать.

Помедлив с секунду, Уджин сокращает расстояние и нежно касается немного солёных от слёз и горьковатых от влажных салфеток губ. Невесомо целует, совсем трепетно. И отстраняется.

На лице Хёнджина явно проскальзывает разочарование, когда старший прекращает его целовать. Но в то же время разочарования и нет. Этот небольшой поцелуй, пожалуй, был лучшим, что случалось в хёнджиновой жизни. Потому что от него Хван чувствует себя настолько счастливым и любимым, что слов нет.

Но Уджин вдруг тихо смеётся.

— Шучу.

И на этот раз целует более настойчиво. Всё так же очень нежно, но теперь игриво покусывая чужие губы, зализывает эти укусы языком, прижимает к себе Хёнджина уверенно, дышит часто и сбивчиво. И у Хвана коленки подгибаются от этого всего. Он отвечает на поцелуй со всей самоотдачей, на которую способен. Впервые он радуется тому, что раньше имел отношения и знает, как целоваться. Потому что очень не хочется отставать от Уджина.

Хёнджин позволяет Уджину углубить поцелуй, чем тот и пользуется, языком касаясь языка, настойчиво и напористо целуя. И стонет в поцелуй, не в силах сдержать. И Уджин тоже. И плечи уджиновы сжимает отчаянно, боясь, что тот отойдёт. И вокруг люди уже начинают подтягиваться, даже осуждение чувствуется их. Но Хёнджину сейчас настолько наплевать на это, как никогда ранее. Он кладёт руку на затылок Уджина и целует, выплёскивая в это и любовь, и страх, и отчаяние, и желание, и заботу, и счастье, и всего себя, пожалуй. И чувствует то же самое в ответ.

Уджин целуется искренне.

Настолько, что сердце грудную клетку почти разбивает.

Живо, с кучей чувств. Так, что чувствуешь как тебя любят. И это одна из самых лучших вещей, что с Хёнджином происходила.

Он тоже целует искренне. Может, менее открыто, но до слёз честно, до слёз желанно.

И в наушниках играет что-то из серии Троя Сивана, что очень иронично в какой-то мере, а все окружающие их люди перестают на мгновения иметь значение.

Нехотя, Уджин и Хёнджин разрывают поцелуй, смотря друг на друга поражённо, будто не веря, что это и вправду сделали. Что это не приснилось. Что это так есть на самом деле.

— Это было… — Уджин пытается подобрать слова оправдания. Потому что ему… страшно? что он не смог сдержаться. И что теперь?

— Восхитительно, — с придыханием заканчивает Хёнджин.

Уджин замирает.

— Правда?

— Да, — Хёнджин уверенно кивает, чувствуя как сильно сердце бьётся.

Хёнджин с красными щеками, чуть припухшими губами, которые он облизывает. Такой Хёнджин — это чёртово произведение искусства. Самое прекрасное и дорогое для Уджина. То, за которое он готов сражаться и терпеть боль. Терпеть боль, конечно, не от Хёнджина, от других. Уджин прекрасно понимает с трепетом в груди, что сам Хван ни за что не позволит себе сделать ему больно. И это взаимно.