– Господи, – еле выговорил Ерофей.

Зажмурил глаза. Потряс головой. Опять посмотрел – чудище приближалось…

Ерофей тихо унырнул под лед. Чудище прошуршало, просвистело, пролетело над ним.

Сильно изменившийся, весь почерневший, с лихорадочно блестящими глазами, Родион, еле двигая окоченевшими руками, с трудом повернул свой ветроход к берегу, взлетел по дороге вверх, к селу, и, не сумев затормозить, с ходу врезался в ворота.

С треском распахнулись створки. Мачта, упав, оглушила Родиона и все накрыла полосатым парусом.

И снова наступила полная тишина… Было слышно только чье-то сладкое похрапывание.

Родион очнулся, выбрался из-под паруса, с трудом поднялся на ноги, выпрямился. Так стоял он, чуть покачиваясь, не в силах сделать шага, настороженно обводя взглядом все, что было перед ним.

А перед ним была широкая улица. По одну сторону ее стоял порядок домов, в свою очередь, отгороженных одним общим глухим забором. И по другую сторону порядок домов, окруженных таким же забором. Все ворота перед домами были распахнуты настежь.

Еще посреди улицы почему-то стоял хантийский чум и рядом с ним упряжка оленей.

Родион расслышал храп. Повернул голову. Неподалеку в сугробе снега, раскинув ноги, лежал на спине здоровенный рыжий мужик. Он крепко спал, а рядом сидела и сторожила его сон остроухая сибирская лайка.

Родион заметил за столбом ближайших ворот мальчишку лет двенадцати. Поманил его пальцем. Мальчишка долго стоял не двигаясь, потом не спеша подошел к Родиону. Стоял молча, спокойно смотрел. Из ворот показалась рыжая девчонка лет десяти. Паренек только оглянулся на нее, она остановилась шагах в двух позади.

– Ты кто? – спросил паренька Родион.

– Устюжанин. Колька.

– А она? – кивнул Родион на девчонку.

– Настасья, – ответил Колька.

– Сестренка?

– Не-е, зачем же. Она рыжая. Соломинская… Все Соломины, – паренек кивнул на забор на противоположной стороне улицы, – рыжие. А мы, Устюжанины, черные. – Он снял шапку, показал голову.

– Понятно… Подружка, значит.

– Невеста… – небрежно пояснил Колька. – Подрастет – женюсь.

– Любишь, значит, – вполне серьезно заключил Родион.

– Дак у Соломиных девки больно хороши, мы, Устюжанины, испокон веков на них женимся… А ты кто будешь?

– Родион.

– По случаю или по нужде к нам какой?

– По случаю.

– Дак чего ж на морозе языком чесать? Проходи в дом, гостем будешь.

Родион с трудом попытался сделать шаг негнущимися ногами, пошатнулся. Колька подставил плечо. Родион положил руку на плечо мальчика, и они пошли к дому. Настя шла за ними.

Родион вздохнул.

– Чего-то нога ничего не чувствует.

– Ничего, разойдется, – успокоил Колька и по-хозяйски приказал Насте: – Ты на стол собери, поскорей.

– Было бы чего собирать, собрала бы, – дернула плечом девчонка.

– Из дому принеси. У вас много.

Настя побежала через дорогу к себе, на соломинскую половину деревни.

Родион и Колька зашли в дом.

Родион уселся на лавку, привалился к стене, обвел воспаленными от бессонницы глазами избу.

В избе было, как говорится, шаром покати: большой рубленный из плах стол, деревянные лавки, печь и кровать, тоже самодельная, застланная звериными шкурами. На столе стоял пустой штоф и миска с остатками моченой брусники. Разное небогатое барахлишко висело на огромных рогах изюбрей, прибитых по стенам. Над кроватью висело ружье. В углу – одна-единственная потемневшая икона.

– Сейчас Настька поесть принесет… – ободряюще сказан Колька, – у Соломиных бога-атая еда.

– А мать где?

– Утонула в речке на Пасху…

Родион помолчал.

– А отец?

– В тайге. Непутевый он – дорогу рубит.

– Какую дорогу?

– Дорогу… – Колька кивнул на пустой штоф: – Как выпьет – в тайгу уходит, дорогу рубить.

– Куда дорогу-то?

– На звезду ведет.

Родион подумал, помолчал, сказал решительно:

– Это хорошо.

Колька вздохнул:

– Да чего хорошего-то? Непутевый он. Был самый лучший охотник, а теперь все позабросил – одна дорога у него на уме!.. Мы, Устюжанины, такие: чего в башку втемяшится – колом не вышибешь! Вечный дед говорит: Устюжанины – чертово семя!

– Какой вечный дед?

– Вечный… На заимке живет с медведем.

– Почему вечный?

– Живет… Всегда.

Дверь открылась, вошла Настя с миской, закутанной полотенцем. Поставила перед Родионом горячие пельмени. Сама чинно уселась на лавку. Родион жадно проглотил горячий пельмень.

– А где остальные-то людишки? Никого не видать.

– Свалились все, – спокойно пояснил Колька. – Две недели пили. Поп приехал. У нас поп раз в три года приезжает. По зиме. В другое время не добраться. Вот и пьют: кому крестить, кому отпевать, кому свадьбу играть.

Родион рассмеялся:

– Значит, всех чохом?

– Ага.

Родион решительно отодвинул миску.

– Больше нельзя. Пять дён не ел.

Он широко зевнул.

– Вон кровать, ложись, спи.

Родион свалился на кровать. Колька набросил на него шкуру, укрыл с головой.

В избу, торопясь, вошли двое: средних лет хант и красивая хантийка лет шестнадцати, в расшитой шубке.

Инородец просеменил к кровати и бухнулся перед ней на колени. Горько заплакал, начал бессвязно умолять, мешая русские и хантийские слова:

– Ты великий охотник! Ты справедливый охотник! Твой все ханты знают, Афоня!.. – говорил он, обращаясь к закрытому шкурой Родиону, принимая его за отца Кольки. – Федька соболя стрелял!.. Ох, как много соболя стрелял! Белку стрелял, куницу стрелял!.. Соломин все забирай! Ничего не давай! Федька голодом помирай! Дочка голодом помирай!.. Бери Катьку, Афоня!.. Федьку спасай!..

Родион откинул шкуру, сел на кровати. Хант вскочил, испуганно захлопал глазами. Катька, наоборот, не мигая, уставилась на Родиона.

Колька заливался смехом:

– Кому нужна твоя Катька, косоглазая чумичка!.. Тебе сколько раз отец говорил: сам виноват!.. Он за тебя больше заступаться не будет!..

Родион остановил его:

– Обожди, Колька. В чем дело?

– Дак он кажный год плачет! – махнул рукой парень. – За бутылку водки всех соболей отдаст, потом плачет, назад просит! А кто ж ему назад отдаст? Соломины – они не дураки.

– Погоди. – Морщась от боли, Родион встал. – За бутылку водки соболей? Это ж разбой!

Хант снова упал на колени, заплакал, протянул руки к Родиону:

– Твоя добрый человек!.. Спасай Федьку!

Родион протянул ему руку:

– Встань! Пошли, разберемся… – Он посмотрел на Кольку: – Как же так? Человека обидели, а ты смеешься?

– Дак это ж инородцы – они дурные!

Родион покачал головой:

– Эх ты! Отец у тебя трудящий – дорогу рубит, а ты…

Колька с недоумением смотрел на Родиона: он впервые видел, чтоб к инородцам так относились. Родион пошел к двери. Колька забежал вперед, загородил дорогу:

– Не ходи к Соломиным!

– Почему?

– Не ходи. Лучше отца подожди!.. Или вот ружье возьми.

Родион посмотрел на Кольку, положил ему руку на голову, постоял, потом подмигнул и ступил за порог.

Перед тем как пройти во двор Соломиных, Родион подошел к ветроходу, поднял парус, открыл тайничок и незаметно для остальных положил в карман бомбу.

У входа в рубленый лабаз, в котором были видны сверкающие в полосах солнца висящие и наваленные на прилавке дорогие меха, стояли Родион, хант Федька с дочкой и Колька с Настей.

Напротив Родиона стояли Соломины – отец с сыновьями Петром и Василием, чуть в стороне молодые соломинские девки в собольих, беличьих и огненно-рыжих лисьих шубках, в таких же шапочках или просто в накинутых на плечи ярких платках.

Разговаривали между собой только Родион и Ерофей. Остальные молча слушали. Разговор шел глаза в глаза, внешне очень спокойно, на длинных, напряженных паузах.

– Кому, говоришь, отдать-то? – это спрашивает Ерофей.