Кислота в моём теле больше не растекается. Она становится густой, твердеет, стягивается в шарики, тяжёлые металлические шарики, что вот-вот разорвут меня изнутри. Зачем он купил мне платье? Туфли? Зачем его беспокоила губная помада? Уж лучше бы выставил напоказ голой. Ему ведь без разницы.

  Во рту сухо и мерзко. Я разворачиваюсь и слышу вдогонку:

  - Доронин, ты слишком суров к ней. Ты рассматриваешь её писанину с пристрастием, - вставляет Вазович. - Зря! Это просто вид женского эскапизма. Вспомни старину Фрейда!

  Я останавливаюсь. Любопытство погубило кошку. Интересно, что ответит мой муж. Его голос звучит возмущённо:

  - Помилуйте, батенька! Какой эскапизм? От чего ей убегать? У неё всё есть. Она благодарна и счастлива.

  - Нет, ты всё же зря так. У тебя прелесть жена. Кто бы мне так готовил... И вау-эффект, кстати, в рассказе имеется, - шутливо возражает Вазович. - Девица в рассказе ждёт принца, а получает взамен гастарбайтера.

  - Твоя супруга, и правда, мечтает о гастарбайтерах? - подтявкивает Ройман. - Какая испорченная девочка... Займись воспитанием! Я б её непременно воспитал...

  Я снимаю туфли. Можно метнуть в одного из них. Рассматриваю каблук - десять сантиметров. Достаточно тонкий. Если вонзить в глаз с силой... Пробьёт до самого мозга. И с брызгами крови вытечет на пол желеобразное серое вещество, которым они так гордятся. Жаль, у меня не хватит сил - так ударить.

  Боже, как Анна права! Повсюду мужской шовинизм. На Земле есть две только нации: мужчины и женщины. Враждующие. Пока этот жестокий мир принадлежит мужчинам. При всей раздутой легенде о равноправии у меня просто не достаточно мышц, чтобы постоять за себя. Я даже оплеухи раздавать не умею... Ненавижу этот мир! Ненавижу! Нарушаешь правила - и ты наказана. Придумываешь милую историю - тебя высмеивают... Ты... ты... просто кукла... куколка. Глупая и бездарная. Барби.

  Я поджимаю губы и несусь прочь. Огни фойе уже совсем близко. Я замедляюсь, надеваю туфли, поправляю платье. И вдруг меня до дрожи пробирает брезгливость. Опять сливаться с толпой тщеславных носителей Армани и Прада, становиться одним из этих картонных персонажей? О, нет. Только не туда! С удивлением обнаруживаю, что не потеряла клатч. Хотя к чему он, если я даже не захватила кошелёк? Дойду пешком: от Якиманки до Ордынки - не великий путь. Его даже Барби на каблуках одолеет. Отключаю телефон: я в полёте - все к чёрту.

  Вижу ответвление коридора - бар. Там наверняка есть отдельный выход на улицу. Открываю дверь и ступаю в сизую полутьму. Сигаретный дым, спиртные пары и ленивый гитарный блюз витают под потолком. Я иду по проходу между столиками, пытаясь угадать, где выход. До меня нет дела философу-бармену, нет дела тёмным фигурам за столиками. Мне до них тоже. Это хорошо.

  - Иванова, не проходи мимо!

  Я всматриваюсь в лицо под лохматыми космами.

  - Не узнала, Иванова? Скоро буду богатым, - смеётся лохмач в джинсах и косухе.

  Я недоумеваю и, наконец, узнаю своего однокурсника.

  - Роман? Что ты тут делаешь?

  - Что делают в баре? Пью.

  Он показывает на пустую стопку и початую бутылку "Царской", приглашает жестом составить ему компанию. Возможно, напиться вдрызг с другом юности - именно то, что мне надо. Я приземляюсь.

  - А ты шикарна.

  - Спасибо, Ром. Только я без денег...

  - По виду и не скажешь. Не парься.

  Роман берёт у бармена чистую стопку. Маслянистая тягучая жидкость из запотевшей бутылки наполняет шоты до краёв.

  - Водка для леди. Какими судьбами?

  - Была с мужем на вручении премий.

  - Блин, Иванова, я и забыл: ты ж у нас супруга самого Доронина! И как оно?

  Я никак не могу решиться выпить, кручу в руках стопку. Потом обязательно разболится голова. Раздумываю, что сказать и... начинаю реветь. Навзрыд. Белугой.

  Роман теряется:

  - Ну, ты что? Дарья, а ну-ка успокаивайся и выкладывай. Не успокоишься, ща буду чаржить тебя, как риал шринк. А ты без наличности.

  Я вытираю глаза, мне стыдно:

  - Прости, давно не плакала.

  - Это полезно. Я ж говорю - перед тобой риал психолог. Что у тебя за беда?

  - Понимаешь, - хлюпаю носом, пытаюсь сдерживаться - выходит плохо. Может, рассказать ему всё, как попутчику в купе поезда? Мы не виделись кучу лет и столько же не увидимся. И меня прорывает на откровенность: - Беда в том, что я совсем в себе не уверена - хочу писать, но выходит что-то... такое. Не знаю. Мне нравится, а муж поднимает на смех... Он, конечно, гений... Ты наверняка его читал, да? Но... обидно. Понимаешь? Обидно... Будто я ни на что не способна... Помнишь, вроде бы в универе у меня хорошо получалось... А сейчас... не знаю...

  - Да брось, Иванова! Ты же крутая чувиха. Была одной из самых-самых на курсе, - кивает Роман и залпом глотает водку. - Чего не пьёшь? Супер антидепрессант. Не думаю, что талант у тебя выветрился. Я и то издамся скоро. Притом что чаще с ребятами рок лабаю, чем по клаве стучу. И работаю. Мани, знаешь ли, мани надо зарабатывать. Но, мать, чего ты боишься? Доронина с его мракобесными идеями? Или себя?

  - Ром, я не боюсь. Я пишу. Но, кажется, мастерства пока не хватает.

  - Мастерства? Хм. Чушь какая! Ан.Дора на нашем писательском сайте - не ты ли часом? Стиль похож.

  - Я, - признаюсь и сглатываю - оказывается, мои тексты можно узнать, и их узнают... Робею ещё сильнее. Не верю.

  - Разве у меня уже выработался стиль? Его оттачивать и оттачивать.

  - Йо, чувиха! Ты о чём? Да ты гонишь! Ты оттачиваешь свои тексты только потому, что стесняешься их, боишься, что за ними кто-то увидит, какая ты реальная.

  - Ничего я не боюсь. Просто есть вопросы ремесла. Художники тоже достигают мастерства в технике...

  - Нет. Нет! - голос Романа в возмущении становится высоким. - Ремесло - дело даже не десятое! Битлы как музыканты были слабыми. Кобейн и Моррисон - дилетанты. Но, скажи, кто слушает миллионы технарей, а? Никто. Вот их слушают. А ты просто ссышь. Именно. Ссышь.

  Роман удовлетворенно кивает и опрокидывает следующую стопку.

  - Прекрати. Это обидно. Ты меня совсем не знаешь!

  У меня пересыхает в горле. Зачем слушать то, что я не хочу слышать? Зачем он говорит мне всё это? Я не просила...

  - Я рили разбираюсь в людях. Но режу без анестезии. И раз уж ты заговорила об этом, скажу: то, что ты сейчас пишешь, это... это... Ты не творишь, ты пытаешься убогонько так постоять в уголочке со своим творчеством, лишь бы не вытолкали...

  - Это просто интеллигентность и воспитанность... - возражаю я.

  Господи, что не даёт мне просто заткнуть его? Задняя мысль, что он прав? Может, он, и правда, прав... Но, чёрт возьми, с меня хватит на сегодня правды-матки! Я привстаю и ... Роман взрывается, ударяет кулаком по столу:

  - Это не аргумент, блин! - Стопки подпрыгивают, а я сажусь обратно на стул. - Человек-творец должен быть бульдозером. А ты? Что ты пишешь? Как будто кто-то стоит у тебя за спиной. С плетью...

  Я ещё не прикоснулась к водке, но голова у меня начинает болеть, напряжение в черепе выдавливает глаза. Нестерпимо. "И этот тоже учит меня жить. Мне почти тридцать, а я всё девочка, куколка. Как же вы достали меня, менторы!"

  С увлечённостью рыбака, рассказывающего о невообразимом улове, Роман машет руками и никак не закончит мысль:

  - Искусство - это эксгибиционизм. Полный. Наизнанку. Выплесни на бумагу тёмные стороны твоей души! Читатели хотят знать, что они не одиноки со своими проблемами. Что есть и хуже! А твои рассказы про распущенных куриц и романы, романчики, они мертворождены...

  С этого момента я не слышу, что он говорит. Одно слово раздаётся звоном в ушах. Мертворождены. Мертворождённый. Это слово - триггер. И я схожу с ума. Передо мной всплывает страшная картина крошечных посиневших пальчиков, увядших ручек, сморщенное личико... моего ребёнка. Истерика на зимнем кладбище. Слова врача: "У вас больше не будет детей". И бесконечная вереница чёрных дней, подмявших под себя моё я. Потому что я виновата. Не уберегла. Упала в подъезде на лестнице после ссоры с сестрой. Мне важней был собственный гнев, чем дитя. Олег простил. Я себя - нет. Олег сказал: "Я никогда тебя не брошу!" и дал почувствовать, что я замужем. За мужем. И пусть я растворилась в нём, но... растворилась и чёрная муть, в которой я захлёбывалась. Мертворождены. Значит, я не только не могу родить человека, я не могу родить ничего? Даже роман?! Вот такой лёгкий диагноз. Походя. Да как он смеет судить, этот самодовольный знаток людей? Кто он мне?