Концепции девестернизации и интернационализации тесно соприкасаются с полемикой по поводу моноцентричной или полицентричной модели развития современной цивилизации и, соответственно, унификации или многоцветности культур на планете. Приверженцы полицентричности считают искусственным и бесперспективным разделение мира на страны-лидеры и периферию, которой навечно суждена вторичность по отношению к флагманам прогресса. Эти фундаментальные положения с зеркальной точностью отражаются в сфере науки. В социально-философской литературе звучит глубокий тезис о том, что цивилизации – это «культуры, которые имеют различное структурное устройство, влияющие на динамику производства знаний»[44]. Значит, принципиально невозможно добиться их выравнивания по какому-либо единому стандарту, при всей несомненной плодотворности их взаимопересечения и взаимопроникновения. В частности, «социальные науки в России не являются “конвертируемыми” на международном уровне»[45], в силу особости отечественного социально-культурного мира в исторической ретроспективе и, надо полагать, современного развития.

В свете культурно-цивилизационного подхода каждая нация создает свой собственный модуль теории, образования и практики журналистики, который коррелирует с определенными культурными устоями, обычаями, ценностями и т. д. Некоторые нации склоняются к англосаксонскому академическому знанию, другие более или менее самобытны. Соответственно, в мире существует (потенциально может существовать) много центров теоретико-журналистской мысли, и сегодняшние отношения между центрами и перифериями не являются данностью на вечные времена.

Будем различать особость, или оригинальность, и вторичность, или периферийность. Это различение в значительной мере лежит в области психологии ученых и их самооценки. Стойкая привычка осознавать себя глубокой провинцией на карте научного мира формирует синдром периферийности, который становится тормозом на пути теоретического поиска. Понятие синдрома периферийности встречается в обществоведческой литературе, в частности, когда рассматриваются проблемы социально-экономического развития регионов. Носителями синдрома являются жители региона, он существует на уровне психики и сознания как неадекватная форма отражения действительности, выраженная в последующем неадекватном поведении[46]. В контексте нашего анализа примечательно и важно, что данный феномен стал предметом беспокойства исследователей журналистики и медиа целого региона мира – Центральной и Восточной Европы. Конференция консорциума CEECOM-2017 (Central and Eastern Europe Communication) (Любляна, июнь 2017) носила название «Critique of/at/on periphery?» и была посвящена критическому осмыслению зависимости (вторичности) научной мысли в регионе от теоретических постулатов ведущих западных школ, прежде всего американских. Для России данная проблематика не менее актуальна. С нашей стороны интернационализация предстает как восприятие опыта и концепций, идущих из других районов мира, и одновременно необходимо осознавать себя крупной научной державой, не страдающей синдромом периферийности. На конференции CEECOM-2017 мы выдвинули идею компромисса приоритетов[47], то есть органичного сочетания своего и стороннего, которое принесет гораздо больше пользы науке, чем бессодержательные дискуссии об абсолютном и неоспоримом лидерстве в глобальном масштабе.

В самом деле, до крайности неверно было бы упрекать отечественную теорию журналистики во вторичности, учитывая длительность ее биографии и глубину исторических корней. В Санкт-Петербургском госуниверситете выполнен коллективный исследовательский проект, который выявил истоки теоретико-журналистской мысли в России[48]. Они обнаруживаются в XVIII–XIX веках, в трудах выдающихся мыслителей, редакторов и публицистов. Уже тогда были заложены предпосылки формирования социологии и психологии журналистики, политологического и культурологического анализа прессы, нормативных теорий журналистики и т. д., разработаны и проверены опытом методики эмпирических исследований печати и ее аудитории. Это были подлинно новаторские оригинальные концепции, рождавшиеся без заимствований из-за рубежа и преломлявшие в себе отечественные социально-культурные реалии.

На следующих этапах движение научной мысли направлялось к созданию самостоятельной дисциплины, причем имеющей комплексный характер по охвату тем и вопросов. К примеру, историки обращают внимание на то, что в начале 1920-х гг. ректор знаменитого Государственного института журналистики (ГИЖ) К. П. Новицкий провозгласил необходимость разработки журнализма как самостоятельной науки. По его плану, изучение периодики должно быть: 1) историческое (ее эволюция в зависимости от изменений форм хозяйствования); 2) производственно-технологическое (изучение средств, орудий и способов газетно-журнального производства); 3) статистическое; 4) идеологическое (содержательное), в том числе классификация периодики и ее произведений по темам и формам изложения. Многое уже было сделано в те далекие годы[49].

Теоретические разработки в области журналистики получили целенаправленное развитие в послевоенные годы. Стоит бросить взгляд на исторически недавнее прошлое, чтобы увидеть достаточный материал для осмысления и теоретико-концептуальной атрибуции.

Теоретический арсенал советского времени, взятый совокупно, как формационное явление в научной истории заслуживает углубленного внимания. Нет необходимости в детальном описании его атрибутов и составных частей, это многократно и подробно было сделано в соответствующие годы[50]. Для признания существования целостной научной школы важно, что в масштабах социальной мегасистемы (Советский Союз и государства социалистического блока) сформировалось однородное направление теоретической мысли, восходившее к определенной – марксистской – идеологии, давшее имена признанных исследователей-лидеров и воспроизводившее себя в трудах нескольких поколений специалистов. Надо добавить, что директивное одобрение (и даже насаждение) идеологического единообразия отнюдь не исключало ни полемичности в понимании методологических вопросов – например, по поводу принципов журналистики[51], ни разработки категориального аппарата на уровне «высокой» теории. В последнем случае надо вспомнить о введении в оборот и осмыслении категорий законов, функций, назначения, эффективности журналистики, которые в иных исследовательских культурах чаще рассматривались с уклоном в эмпиризм.

Обращение к ушедшей реальности служит не только и не столько данью памяти, оно оправдано с позиций оценки сегодняшней ситуации в отечественной науке. Для гуманитарного познания особенно значим вывод науковедения о том, что «переход к новой парадигме отнюдь не означает полного перечеркивания прежней. Возможна такая модель развития науки, когда сохраняется преемственность между старой и новой парадигмами…»[52]. В новых исторических обстоятельствах нет места советским постулатам, но проложенное тогда методологическое русло не стоит предавать забвению. Это особенно важно иметь в виду, когда речь идет о проблемах, относительно далеких от политико-идеологического контекста времени. В частности, о профессионально-творческих стилях и методах труда в журналистике. 1970–1980-е годы прошлого столетия в нашей стране были ознаменованы углубленной разработкой вопросов публицистики как особого рода творческой деятельности в журналистике, явления культуры и способа познания действительности, в органичной связи с ними изучались законы и методические основы журналистского мастерства. На этой проблематике сосредоточили усилия видные теоретики, следом за которыми шли многочисленные продолжатели[53]