— Спите? — услышал я тихий голос, заставивший меня вздрогнуть: это говорила женщина, которую я видел вчера.

— Нет, — так же тихо ответил я.

— Тогда приходите сюда.

Идти ли? Если она сумасшедшая, я поступаю, как мальчишка, подвергая себя риску провести такую же тяжелую ночь, как вчера, если же нет… Ну, конечно, нет, если опять кто-то запирал двери, если кто-то следил за мной… пойду… Теперь я уже знал, как надо открывать дверь. Я нащупал спрятанный у меня в боковом кармане ключ, открыл дверь и, как вчера, оглядываясь по сторонам, прошел на террасу.

Женщина ждала уже меня там…

Увидев меня, она подбежала и горячо пожала руку.

— Спасибо, спасибо, что пришли… Здесь можно говорить… Он у себя, в своей комнате… Проклятая комната… Если бы весь этот дом кто-нибудь сжег…

Я нагнулся с террасы и посмотрел. Весь дом спал, и только одно окно было освещено красноватым, мутным светом — окно кабинета Медынина. На фоне темной стены дома, среди ночной тьмы и тишины, оно казалось окровавленным мутным глазом, подсматривающим за ночью. Должно быть, и на меня оно действовало так же, как и на эту женщину — я вздрогнул и отвернулся.

— Вы разговаривали сегодня… с ним?

— Да.

— Он говорил вам обо мне? — в тоне ее вопросов было что-то властное и настойчивое.

— Да.

— Что же он вам говорил… Говорите, ради Бога… Он говорил, что я сумасшедшая? Да? Ну, да?.. Отвечайте же!

— Да.

— Ну, конечно… — и она улыбнулась так горько, что несознаваемая, непонятная жалость кольнула сердце, — если бы это было так… Ну, а вы верите этому? Вы сами…

Теперь, находясь рядом с ней, я не знал, что думать. Предо мной стоял совершенно здоровый человек, убитый только одной навязчивой опасностью и страшными догадками, которые эти два дня повисли и надо мной.

— Нет… Я не верю…

Она с благодарностью взглянула на меня.

— Спасибо… Мне легче от этого… Ведь я одна здесь…

— А ваша дочь?.. — спросил я.

Что-то конвульсивное пробежало по ее лицу, и она закрыла глаза руками.

— Девочка… Бедная девочка, — прошептала она, — неужели этот зверь убьет и ее… Господи..

— Да говорите же! — почти вскрикнул я.

Она начала рассказывать. За эти пять минут, пока я слушал ее, много мыслей промелькнуло у меня в голове, но теперь, после всего, что произошло со мной после, со стыдом я должен сознаться, что главная мысль была та, что предо мной сумасшедшая, и я совершаю преступление, заставляя ее рассудок напрягаться и мучиться…

— Около двух лет тому назад моему мужу в Петербург приехал его дальний родственник. Меня сразу не расположила к себе его манера то льстиво соглашаться с мужем, то враждебная и злая насмешка в его словах, в разговоре… Но я очень любила мужа и даже, если бы что-нибудь и заметила, все равно не стала его огорчать. «Медынин, — сказал как-то муж, — мой дальний родственник по отцу. Он скоро уедет, а пока он у нас — относись к нему теплее; он умный и чуткий человек, а главное, совершенно одинокий…» Медынин стал бывать у нас чаще. Не знаю почему, может быть, это чисто женская предрасположенность, но у меня как-то щемило сердце, когда я уезжала и оставляла их вдвоем…. Медынин часто уводил мужа в кабинет, и там они о чем-то долго и горячо совещались. На мои вопросы муж говорил, что они затевают какое-то коммерческое дело… В первый раз я не верила мужу, у которого от меня до этого времени не было никаких тайн. Меня начало еще сильнее беспокоить, когда я заметила, что после этих бесед с мужем творится что-то неладное. Веселый и жизнерадостный до разговора с Медыниным, из кабинета муж возвращался какой-то странный. У него появился особенный, чисто болезненный мутный взгляд, он становился настолько рассеянным, что переставал подолгу отвечать на мои вопросы, а ночью, плохо засыпая, кричал и метался, отмахиваясь от кого-то руками. Если бы это был чужой человек, не скрою, мне было бы просто страшно оставаться с ним, но, поймите, ведь это свой, близкий, родной человек… Я сама начала мучиться за него. Целый день он ходил, как совершенно здоровый человек, но к вечеру, когда раздавался звонок Медынина, он вздрагивал, как будто ему становилось холодно… Я пробовала его увозить — он рвался в Петербург, не спал по ночам и худел… И вот, в один день, когда я вернулась с прогулки домой, мужа не было дома. Прислуга сказала, что он уехал с Медыниным. Коротенькая записка мужа извещала меня, что он уехал к нотариусу с Медыниным заключать какой-то контракт. Я позвонила к нотариусу — действительно, они были там… Вернулись поздно вечером и сразу прошли в кабинет. Я взглянула на лицо мужа — и с ужасом закрыла глаза. Мне казалось, что он двигается во сне, до такой степени он был бледен и беспомощен. Мы с мужем прожили двенадцать лет, и до этого дня я никогда не видела его таком состоянии… О чем они говорили в этот вечер, я тоже не знаю: я лежала у себя на кровати и грызла подушку, чтобы и разрыдаться. Уходил Медынин тоже бледный, руки у него, когда он уходил, дрожали… Я позвала мою дочку Валю, и мы вошли в кабинет. Муж сидел за столом и посмотрел на нас невидящими затуманенными глазами. «Уйдите, — сказал он, — мне надо побыть одному». Валя заплакала — она привыкла, что отец всегда ласкал ее. Мы ушли. Я промучилась целую ночь одна, а когда я под утро снова вошла Б кабинет, муж сидел в том же положении… «Ты спишь?» — спросила я. Он ничего не ответил. Я подошла к нему и положила ему руку на плечо — он не шевельнулся. Я заглянула ему в глаза и поняла — он умер…

Она остановилась, на минуту замолчала. По щеке прокатилась слезинка.

— Днем приехал Медынин. Я заметила, как у него хищно горели глаза… «Что с ним?» — холодно спросил он о муже. Я с отвращением отвернулась от него и заплакала. «Умер?» — «Да…» Он сделал попытку показать огорчение, но я чувствовала, как на губах у его пробегала скрытая улыбка. «Я сейчас позову врачей!» — сказал он и позвонил куда-то по телефону. Приехали два врача и почему-то слишком поспешно констатировали разрыв сердца. Я чувствовала, понимаете, чувствовала, что и они лгали. Все это я помню смутно, потому что ничего не понимала от горя… Медынин отозвал меня в сторону и что-то долго говорил о завещании. Оказалось, что муж оставил у нотариуса завещание, по которому все его состояние, около двух миллионов, переходит ко мне и моей дочери Вале, а после нашей смерти к его родственнику Медынину. «Но ведь он самоубийца, — закричала я, — какое же завещание?!..» Медынин взял меня за руку и твердо сказал: «Он умер естественной смертью, вы слышите это?..» Тогда, не помня себя, я закричала еще сильнее: «Он убит, убит! И вы убили его, убийца…» Медынин засмеялся и сказал, что у него в руках свидетельство двух врачей… «Они подкуплены», — сказала я. «Докажите! — со злобной усмешкой бросил он, — да кроме этого, что мне за польза… Ведь вы пока живы…» Я не забуду этого тона, каким было сказано это «пока»… Я осталась одна в городе, где у меня не было ни души…

— Как же вы попали сюда? — перебил я ее.

Она, как будто не понимая меня, посмотрела куда то в сторону и ответила:

— Я и сама не могу простить себе этого… Недавно я стала получать от Медынина письма, в которых он умолял меня отказаться от моих слов, что он убийца моего мужа; он умолял меня приехать с Валей к нему в имение, чтобы я отдохнула после всех тревог и убедилась, что он мой друг. Тем более, что он был назначен опекуном Вали… Я послушалась и поехала… Боже мой, как я раскаиваюсь… Каждый день я чувствую, что за мной следят, что добиваются моей и Валиной смерти, которая кому-то нужна… Медынин стал мне еще страшнее и отвратительнее…

— Может быть, вам кажется, — неуверенно сказал я, — вы обвиняете Медынина в смерти мужа и поэтому…

— Кажется, — печально покачала она головой, — так зачем же он держит меня и мою девочку взаперти, почему он выдает меня за сумасшедшую, почему он пригласил вас…

— Как — меня? — дрогнувшим голосом спросил я. — Причем я…

— Вы с ним не оставались вдвоем? — резко спросила она. — В той комнате… Вот в той, где огонь…