— Лейтенант, давай!

И я «давал». Соты, оставшиеся на дне, хоть и плавали в меде, но почему-то были кислыми и невкусными. Как мы потом поняли, это был не мед, а личинки, но все ели все и подряд, пугая блох и разгоняя пчел. Вакханалия продолжалась далеко за полночь.

Когда ведра были до конца вычищены, солдаты, хмельные и сытые, разбрелись кто куда. Многие ушли спать под навес, задымили на сон «козьи ножки», не особенно заботясь о светомаскировке. Может быть, это было причиной, а, может быть, и что-то другое (я потом расскажу), но вдруг во дворе рвануло так, что наш бункер будто подскочил кверху, а на землю посыпались остатки оконных стекол. Хмель выскочил из головы. Все затаились. И в этой предрассветной тишине на улице тонко и утробно завыл солдат. От его голоса стало жутко и по спине поползли мурашки.

Я нехотя выбрался наружу. Там уже стояли Булганов и Венька, рядом сидел раненый. Начинался рассвет. Солдат, тот, что выл, вскоре затих и умер. Пришла санитарная подвода. Покойника и раненого отправили в тыл, а мы, нагруженные минометными вьюками и связками мин, пошли «блуждать».

Моя первая цель — дом с трубой на другом берегу Днестра. Из- за дома изредка появляется дым — там люди (может быть, немецкая кухня). Стрельба прошла успешно. В бинокль, который на время дал мне Булганов, я видел дымки разрывов мин. Это позволило мне со спокойной совестью написать: цель поражена. Поставить цифру убитых при этом фашистов мне еще не хватило наглости (то есть, совесть не позволила). Это за меня сделают тыловые писари, когда будут посылать в штаб, а далее в газеты, сводки о потерях немцев.

Немцы на наш огонь не ответили. Мы оставили миномет за сараем, выставили часового и ушли в бункер. Время уже шло к обеду. Послали на кухню трех солдат с котелками. При выходе за ограду дома их обстреляли немцы. Солдаты вернулись другой стороной, через огороды. Мы спокойно поели каши с мясом, достали воды.

После обеда все легли отдыхать, а я с командиром отделения отправился на поиски новой позиции. Мне понравилось укромное местечко метрах в трехстах от старой позиции. Командир отделения вернулся назад за минометом, а я полез на чердак, аккуратно вынул там одну черепицу и стал присматриваться к целям, обозначенным на карте.

Через некоторое время с нашей позиции дважды «чавкнул» миномет, и вслед за этим минуты через три-четыре из-за Днестра завизжали мины. Немцы беглым огнем без пристрелки накрыли наш миномет. Я бросился туда. Навстречу уже бежал командир отделения. Оказывается, солдаты вместе с ним, расхрабрившись, решили перед уходом дать немцам салют и… получили ответ!

Осторожно, прячась за укрытиями, мы подошли к дому. В бункере сидели два наших солдата, держа на коленях связки мин. Еще двое с двуногой и плитой убежали в роту. Перед домом с отброшенной в сторону минометной трубой весь в крови лежал убитый — мой лучший наводчик! Мы уложили труп на плащпалатку и волоком, на коленях, а потом в полный рост за домами понесли его в роту.

До темноты труп лежал под кустом около уборной и вчерашние пчелы ползали по его мертвому лицу, собирая остатки украденного у них меда.

Вечером офицеров собрал Булганов и увел в пустой сарай:

— Вы, что ж…?! За один день мы потеряли 10 % личного состава роты! Если так пойдет, то через 10 дней никого не останется! Это в легкой-то обороне, вдали от противника! А что будет в наступлении?..

Хотя два солдата были не из моего взвода, а в смерти наводчика я как будто не был виновен, больше всех досталось мне:

— Запомни, младший лейтенант, еще один такой выход, и разжалую в рядовые!

Солдаты все слышали и косились на меня, как на виновника гибели своих земляков. На душе было так муторно и противно, как никогда в жизни.

На следующий день со своим отделением ушел Венька, забрав и мои оставшиеся шесть мин. Его долго не было. Булганов ходил злой и все время прислушивался к стрельбе. Но узнать по выстрелам наш миномет среди непрекращающейся с обеих сторон ленивой стрельбы было невозможно.

Смеркалось. Идти искать некуда. Звонить в батальон и сообщать о потере отделения— позорно. Наконец, появился Венькин солдат, а за ним и все отделение — целехонькое и навеселе. Они просто заблудились в незнакомом селе. Попали сначала к артиллеристам, а потом к каким-то обозникам, которые «потчевали» наших «блуждателей» вином и курами. Булганов кипел и обещал донести на Веньку политруку, на что Венька ему ответил… (до армии Венька окончил 10 классов и уже разбирался в марксизме- ленинизме). Кругом были солдаты, и ссора ушла вглубь.

На третий день ушел Николай… Булганову явно не повезло с командирами взводов, ибо вскоре позвонил комбат и так матерился в трубку, что было слышно на весь бункер. Оказалось, Николай три мины пустил по своим. Правда, убитых не было. Так мы учились.

Постепенно наша жизнь выбивала свою колею и медленно, без особых треволнений, катилась по ней. В обороне на нашем берегу Днестра мы простояли дней пятнадцать-двадцать. Однажды, это было уже в начале июня, Булганов к обеду вернулся из штаба и сказал, что ночью нас сменят.

Собраться недолго. Наши бункеры были пусты (блошиные подушки мы давно выбросили и сожгли). Правда, вещмешки у многих солдат оказались весьма тяжелыми. Их долго и аккуратно грузили на подводы, перекладывая сеном, чтобы не побилось и не поломалось добро, собранное по брошенным домам.

Судя по тому, что всю следующую ночь немцы вели себя тихо, им никто не сумел сообщить о смене частей.

На наше место новые минометчики пришли только под утро. Их было в два раза меньше. Занимаемый нами участок обороны передавался II Украинскому фронту, который ранее начинался только где-то у Григорполя, то есть километрах в двадцати-тридцати от нас к северу.

Куда нас отвели с передовой, я уже не помню, но по тому, что было с нами, отвели довольно далеко в тыл, километров за десять- пятнадцать.

Перво-наперво всех послали в баню — настоящую, со стационарной вошебойкой. Потом разместили по палаткам, и, кажется, выдали одеяла. Часа через два по сигналу трубы, мы направились на обед и чинно, не корчась, сели за столы, а с обеда прямо на концерт, который здесь же на лужайке давала дивизионная агитбригада. Бригада состояла человек из восьми. Они пели, танцевали, разыгрывали маленькие агитсценки. Сидя на траве, мы все с азартом смеялись над незадачливыми фрицами, от пуль которых только вчера прятались, и веселыми солдатскими частушками, свежими и злободневными:

Удивительно, но пришедшие в нашу часть молдаване сразу внесли во фронтовой язык (и в язык агитбригады) много своих слов, которые мы приняли как свои собственные: «каруца» — телега, «акасы» — домой.

После концерта— лавка военторга, около которой мы толпились, как туземцы XVI века у европейского корабля.

Я пытаюсь вспомнить, были ли у нас деньги? Что, как и сколько мы получали? Выдавали ли нам зарплату? Не ручаюсь за точность, но младший лейтенант в тылу получал 600 рублей. На фронте к ним добавлялись 50 % фронтовых. Были еще 25 % гвардейских, 25 % противотанковых, и наверное, еще какие-то другие надбавки, но я их не получал. Это все плюс. Минусом были подоходный налог и заем. На заем добровольно («добровольно-принудительно») мы подписывались «на всю катушку», то есть на два месячных оклада. Сразу же, как я только поехал на фронт, оформил всю свою зарплату на маму. Это называлось: «мама получала за меня по аттестату» (идет аттестат — сын жив).

На следующий тыловой день— построение всей дивизии. Полки плотно и кучно собраны на поляне вокруг трибуны (микрофонов ведь нет!). На трибуну неторопливо поднимается начальство. Начинаются речи. Я хорошо запомнил выступление какого-то политического руководителя. Очень темпераментно он стремился поднять дух солдат, возбудить их на ратные подвиги. Политрук призывал перечеркнуть все прошлое (как будто оно у нас, у пехоты, было) и начать новый отсчет времени, новую жизнь дивизии.