Копы набежали, как после исчезновения Коринны. Те самые копы, которые за десять лет наслушались под барное пиво версий про Коринну. Которые имели теперь двух девушек, едва перешагнувших порог совершеннолетия, исчезнувших без следа в одном и том же городе. Вдобавок последние слова Аннализы были про Коринну Прескотт.

Для уроженцев Кули-Ридж – никакой не абсурд. Все логично.

Допустим, вещдоки по Коринниному делу и впрямь хранятся в единственной «коробке», которую упорно подсовывает мне воображение. Тогда вот они, по описи: тест на беременность (один), засунут в пакетик из-под конфет, спрятан в мусорном ведре на самом дне; кольцо (одно) с фрагментами крови; обнаружено в пещере; записи многочасовых допросов – правда и полуправда, ложь и полуложь, зафиксированные на пленке; распечатка звонков с Коринниного телефона; имена. Эти последние нацарапаны на клочках бумаги; их много – можно отдельную «коробку» набить.

До недавнего времени я воображала «коробку» задвинутой в угол, заставленной спереди другими «коробками» с делами посвежее. Сейчас мне кажется, что довольно одного толчка – и она опрокинется, и свалится крышка, и бумажки с именами разлетятся по пыльному полу. Потому что «коробка» – она совсем как Кули-Ридж. Прошлое – да, пришлепнуто крышкой, упрятано, чтобы глаза не мозолило. Только достать эту «коробку» легче легкого.

Снять крышку – ведь Аннализа помянула имя Коринны и пропала. Закрыть глаза, сунуть руку внутрь. Достать бумажку с именем.

Вот так оно и работает, так и происходит.

Здесь и сейчас.

Да, я звонила Эверетту, просила что-нибудь посоветовать. Насчет папы. Эверетт мог бы отделаться устной рекомендацией: пригрози копам тем-то и тем-то, пусть не пристают к слабоумному старику. Но три дня назад он сел в самолет, и выложил кучу денег за такси от аэропорта, и превратил нашу столовую в настоящую адвокатскую контору. Он примчался в дом и сразу, еще на крыльце, заявил: он здесь, потому что я его напугала. Вот это поступок. Вот это парень, достойный любви. Но при Эверетте я не могла углубиться в ту, давнюю историю. Не могла объяснить, что стряслось с Аннализой, не напугав и его.

Вот мой ему совет: «Уезжай. Уезжай, пока не погряз в этом вместе с нами».

– Речь идет о моих родных, – сказала я.

– Не хочу, чтобы ты здесь оставалась, – прошептал Эверетт, указывая на задний двор. Наш участок тянулся до самого леса. – В этом лесу пропала девушка.

– У меня теперь есть лекарство. Обещаю: постараюсь спать побольше. Но я должна остаться.

Он поцеловал меня в лоб и прошептал мне в волосы:

– Не понимаю, зачем ты так поступаешь.

А ведь очевидно. Аннализа была всюду, куда ни повернись. Глядела с каждого телеграфного столба. Из каждой витрины. Занимала места, десять лет назад занятые постерами с фото Коринны. Когда я их расклеивала, мой живот сводили спазмы; я торопилась, бешено орудовала кистью, словно скорость могла изменить итог.

Сейчас столбы и витрины принадлежали Аннализе, девушке с огромными, широко раскрытыми глазами, телепатировавшей: не прячься, не будь страусом. Куда бы ни упал мой взгляд – я видела Аннализу, слышала ее шепот: «Смотри. Смотри. Смотри в оба».

В диспетчерской такси обещали прислать машину через двадцать минут; прошло все сорок. Эверетт, прислонившись к двери подсобки, наблюдал, чуть улыбаясь, как я достаю из сушилки его сырую одежду и складываю в пластиковый пакет.

– Это совсем не обязательно, Николетта.

Я кашлянула, выдвинула бедро, чтобы ловчее держать корзину для белья, и сказала:

– Мне так хочется.

Мне хотелось аккуратно сложить его вещи, упаковать, поцеловать его на прощание. Хотелось, чтобы дома, открыв чемодан, Эверетт подумал обо мне. А еще мне хотелось, чтобы он уехал.

Он наблюдал за моими действиями: на обеденном столе я складывала одежду по швам. Получались безупречные квадраты. Их я паковала в чемодан, словно делала сложную полостную операцию.

– Надо будет узнать, как бы тебе досрочно расторгнуть договор аренды, – сказал Эверетт, шагнул ко мне, обнял за талию. Я складывала последнюю из его рубашек. Он отвел хвост волос в сторону, коснулся губами моей шеи. – Хочу, чтобы ты переехала ко мне сразу, как вернешься.

Я кивнула, не отрываясь от своего занятия. Легко было бы произнести: «Да, конечно». Еще легче – визуализировать совместную жизнь: мои вещи занимают половину его шкафа; мы в кухне, готовим ужин; я свернулась на его диване, укрыв ноги красным пледом, потому что Эверетт устанавливает температуру воздуха на пять градусов ниже, чем мне необходимо, чтобы не зябнуть. Он бы по вечерам рассказывал о судебных процессах. Я бы рассказывала об учениках и разливала вино по бокалам.

– Что не так? – спросил Эверетт.

– Ничего. Просто прикидываю, с чего начать.

– Тебе что-нибудь нужно? – Он отступил на шаг. – Может, денег?

Я вздрогнула. Эверетт никогда не предлагал мне деньги. Мы вообще не говорили о деньгах. У него они водились, у меня – нет; мы боялись темы денег как огня, способного выйти из-под контроля и поглотить нас обоих. Именно поэтому я не заикалась о свадьбе. Эверетт неминуемо помянул бы брачный контракт, потому что на подписании такового обязательно настоял бы его отец. Я бы никуда не делась, подписала бы как миленькая. И вот тогда-то огонь и перерос бы в лесной пожар.

– Нет, твои деньги мне не нужны, – сказала я.

– Я не в том смысле… Николетта, я имел в виду, что могу помочь. Пожалуйста, позволь помочь тебе.

Когда мы только познакомились, Эверетт сказал, что я – воплощение всего, чем он хотел бы стать. Одна, на своей машине, уехала за тридевять земель, сама нашла работу, сама себя создала.

Такой шанс дается лишь взамен всего остального. Лишь тем, кто вылез из грязи. И не задаром – потом еще нужно долги выплачивать. Так я тогда объяснила Эверетту.

– Я эти долги уже десять лет плачу, – сказала я.

Интересно, когда мы поженимся, Эверетт возьмется выплатить остаток? Если да – изменит ли это меня? Изменит ли это его отношение ко мне?

– Спасибо, Эверетт, только деньги тут не помогут.

Я застегнула молнию чемодана и прислонила его к стене. С улицы послышался шорох шин.

– Такси, – прошептала я, обнимая Эверетта за талию, прижимаясь щекой к его груди.

– Подумай хорошенько, – сказал Эверетт, отстранившись.

Я не поняла, о чем он – о том, чтобы мне лететь с ним, или о том, чтобы взять у него деньги. Неужели не мог как-то размежевать? Неужели требовалось увидеть меня в этой обстановке, на грани, одной ногой в смежном состоянии, чтобы сильнее захотеть быть со мной?

– Ладно, – ответила я и по его лицу попыталась понять, не дала ли сию секунду, ненамеренно, некое согласие.

– Жаль, задержаться не могу, – произнес Эверетт, обнял и поцеловал меня. – Но я рад, что познакомился с твоими родными.

Я рассмеялась.

– Ну да, заодно.

– Я серьезно. – Он понизил голос и добавил: – Они хорошие люди.

– Ага, – прошептала я.

Он обнял меня крепко, очень крепко; теперь, пожалуй, на щеке след от его жесткого воротничка останется. Но я не отстранилась.

– Ты тоже хороший, – сказала я, когда Эверетт отпустил меня.

Он провел ладонями по моим плечам, взял мою левую руку, поднес к лицу.

– Завтра же заполню страховую декларацию.

Я сникла.

– Может, еще найдется. Наверное, завалилось в какую-нибудь коробку. Я все перетряхну по второму разу.

– Если найдешь, дай знать.

Эверетт покатил чемодан к входной двери.

– И вот что, Николетта…

Под его взглядом сердце замерло.

– Если к следующим выходным не вернешься, я сам за тобой прилечу.

Проводив глазами такси с Эвереттом, я заперла дверь на замок и ручку подергала – надежно ли. Затем обошла весь дом, проверила остальные двери, закрыла окна, распахнутые по настоянию Эверетта, и закрепила заднюю дверь, ту, на которой замок был сломан, при помощи табуретки. Каждое движение давалось с усилием, каждый вдох тяготил. Все из-за жары. Из-за чертова кондиционера – когда только его починят? Я потащилась на кухню – меня мучила жажда. Срочно чего-нибудь выпить. Желательно холодного. И с кофеином. Я нагнулась, сунулась в холодильник. Так, что мы имеем?