Потом начались заплывы. Девять раз взад-вперед через бассейн с громким отсчетом кругов.

Генри должен был засыпать бассейн после того, как умер его отец. Устроить здесь теннисный корт или оранжерею для Тесс. Все, кроме этого. Он подозревал, что однажды его дочь утонет; он нутром чувствовал это. Угадывал по мышечной дрожи каждый раз, когда она ныряла в воду. Прыгала ласточкой, плюхалась животом. Опускаясь все ниже, почти до самого дна. В его снах она каждый раз барахтается в воде, тянется к нему и зовет «Папа!», а потом уходит вниз, погружаясь все глубже и глубже.

Генри выглядит во многом так же, как во времена окончания колледжа. Такая же стрижка ежиком, такая же манера ходить, глубоко засунув руки в карманы. Только теперь он носит плотные брюки из хлопчатобумажного твила вместо рваных джинсов. В уголках его глаз появились легкие морщинки, но он по-прежнему кажется неугомонным подростком. Посторонний человек мог бы назвать его красавцем. Еще посторонний сказал бы, что ему повезло иметь такую красивую жену и дочь, успешную работу и дом с бассейном. Генри был бы идиотом, если бы ему не нравилась такая жизнь.

Но посторонний человек не может знать, что Генри на самом деле живет в переоборудованном амбаре за бассейном и что он уже больше года не спит со своей женой. Что касается супружеских отношений, то их не было уже полтора года. Секс становился все более неудовлетворительным и похожим на тяжкое испытание, чем на что-либо другое. Тесс прикладывала больше усилий для оживления их интимной жизни, чем он. Она покупала книги, чувственные массажные масла (в том числе одно, предположительно вызывавшее половое возбуждение, но вместо этого вызвавшее у него аллергическую реакцию), но в конце концов он просто не чувствовал, что может заинтересоваться этим. Генри внушил себе, что страсть подобает юным любовникам, поэтам и художникам. Он не относился к этим категориям и не собирался что-либо менять.

Да, посторонний человек не может этого знать. Он не имеет представления, что Генри сейчас представляет всю свою жизнь как жалкую неудачу. Правда, он глубоко и мучительно любит Эмму, но вместе с тем подводит ее.

Фапа-Мапа-Папа. Лекарство от ужаса.

Пошло оно все к черту.

Генри почувствовал подступающую головную боль. Она всегда начинается как слабая щекотка за глазом. Потом щекотка превращается в булавочные уколы, и Генри представляет свой череп как корпус камеры-обскуры. Маленькая иголка пропускает боль в его мозг и усиливает ее, проецирует на свод черепа, который вибрирует до тех пор, пока не начинают ныть челюсти и болеть зубы. Он всегда носит в кармане брюк аспирин, как другие люди могли бы носить мятные леденцы. В этом есть некоторое утешение. Он достал баночку, открыл крышку и вытряхнул на ладонь три таблетки, потом положил их в рот и начал жевать. Кислота обожгла порезы от зубов на внутренней поверхности щек. Вгрызлась в обнаженную плоть – в те раны, которые никогда не заживут.

Сначала он изготовил для Эммы ярко-оранжевый спасательный жилет. Потом надувные подушки для плавания. В конце концов Тесс заявила, что Эмма уже слишком взрослая и сильная пловчиха и что спасательные устройства скорее повредят, чем помогут ей. Они пошли в гараж, где последняя надежда на спасение его дочери валялась рядом с заплесневевшим снаряжением для кемпинга и лысыми покрышками.

У Генри не было даже обычных плавок. Он никогда не принимает ванну и довольствуется трехминутным душем. Намылиться, смыть и выйти. Тесс называет это фобией.

– Это инстинкт выживания, – возражает ей обычно Генри. – Мы не рождаемся с плавниками.

Иногда, хотя никто из них не говорит об этом, они смотрят на бассейн и вспоминают темные воды озера.

Тесс помнит о том, каким хорошим пловцом когда-то был Генри. Как он и Сьюзи плавали наперегонки к скалам на озере. Они устраивали поединки, кто дольше сможет задерживать дыхание под водой. Сьюзи обычно побеждала, но Тесс подозревала, что Генри просто играл в поддавки с ней.

– Раньше ты любил воду, – сказала Тесс и скорбно качает головой.

Генри втайне каждый раз гадал, хватит ли ему смелости спасти свою дочь, когда придет время. В кошмарах его ноги превращаются в бетонные блоки и у него нет рук. Когда он ныряет, чтобы спасти ее, то сразу же идет ко дну, пытаясь представить выражение лица Тесс, когда она найдет их рядом на бетонном полу бассейна. Во сне он сожалеет, что не может хоть на мгновение вернуться к жизни и произнести последние слова: Я же тебе говорил.

Эмма вытиралась полотенцем, когда зазвонил телефон. Сдвижные стеклянные двери, ведущие со двора на кухню, были открыты настежь, и звонок был слышен из-за москитной сетки. Тесс же никогда не слышала звонки, когда она находилась в подвале с наушниками, вставленными в уши.

– Больше не залезай в бассейн, – сказал Генри Эмме. Та лишь закатила глаза. Он замолчал и повернулся спиной к ней, что вызвало небрежный смешок. Потом Генри трусцой побежал в дом и снял трубку за секунду до того, как заработал автоответчик. Формально говоря, это был телефон Тесс и Эммы, хотя у него была отводка в амбаре. Когда из офиса не могли дозвониться по линии его маленькой квартиры-студии, то обычно звонили по домашней линии. Люди на работе не имели понятия, что он живет отдельно от жены и дочери; он говорил им, что первая линия связана с его мастерской и всегда старается успеть туда, пока не перезвонят на домашнюю линию. Генри иногда казалось, что вся его жизнь – сплошной обман.

– Алло, – задыхаясь, сказал он.

– Это Генри? Генри Дефорж? – спросил голос женщины. Тщательный выговор, слова похрустывают, как накрахмаленное белье.

– Да.

Никто иной. Фапа-Мапа-Папа собственной персоной.

– Меня зовут Саманта Стайлс.

Имя ни о чем не сказало Генри. Клиентка? Вряд ли. Но в имени было что-то знакомое. Что-то подсказало, что он должен узнать, кто звонит. Генри порылся в памяти, но голова совсем разболелась и не оставила много места для мыслей.

– Да? – сказал он, не желая объяснять, что понятия не имеет, кто она такая. Он просто хотел поскорее избавиться от нее и глотнуть еще аспирина. Или порыться в шкафчике с лекарствами и украсть одну из кодеиновых таблеток Тесс. У нее обычно бывали сильные анальгетики, которые могли снять боль за считаные минуты.

– Полагаю, вы дружили с моим братом Спенсером?

Боль в глазу Генри сработала как фейерверк и распространилась на лицо.

– Откуда у вас этот номер? – спросил он.

– Я нашла его в телефонной книжке Спенсера. Мой брат… – ее голос задрожал. – Спенсер два дня назад покончил с собой, – теперь слова женщины полились быстро, почти неразборчивым потоком.

Генри прислонился к стене и закрыл потной ладонью глаз, который как будто пронзило сосулькой.

– Мне очень жаль, – пробормотал он в трубку. На самом деле, ему было больше страшно, чем жалко. Генри уже несколько лет не думал о Спенсере Стайлсе. Он оградил эту часть своего мозга непробиваемой стеной. Он запер в клетке воспоминания о Спенсере. Или, скорее, крепко связал их.

Он вдруг вспомнил прикосновение веревки к рукам, – грубая, неподатливая пенька, – и голос Сьюзи. Крепче, Генри. Вяжи крепче.

Рывком головы Генри отмахнулся от этого воспоминания. Нельзя начинать снова. Нет, только не это.

– Он не оставил предсмертной записки, – сказала Саманта Стайлс. – Но его нашли рядом с открыткой из Вермонта. Там написано «Разоблачение равно свобода», и еще… – она помедлила, и Генри представил, как женщина в этот момент посмотрела на открытку и внимательно прочитала слова: – И еще: «Для того чтобы понять природу вещи, ее нужно разобрать на части». Это вам о чем-то говорит, Генри?

О господи. Еще бы не говорило.

– Ни о чем, – его голос был едва громче шепота. Он закрыл глаз ладонью в попытке заглушить боль и стал гадать, зачем Спенсер сохранил старую открытку и почему, ради всего святого, он держал ее в руке, когда повесился. Ведь прошло десять лет.