Это было уже вечером, в хате Свиридюка. Они ужинали. Раскрасневшийся от беседы и чарки Свиридюк пристукивал кулаком по столу. Каждое слово вбивал, как гвоздь. Бычьим здоровьем и силой дышала его плотная фигура. Дубовая табуретка под ним жалобно скрипела. Марат почувствовал внутреннюю потребность противостоять этой силе. Он сказал: «Раскулачить? Это ж незаконно!» Свиридюк, смеясь, вынул из кармана наган и подбросил его на широкой, как лопата, ладони: «Вот мой закон!.. А если у кого кишка тонка, пускай за дело не берется».

От непривычной чарки гудело в голове, зато все казалось простым и легким. Он и сам не любил тонкокожих. Доколе нянчиться? Все, что поперек пути, — прочь!

Мигала керосиновая лампа, неровный фитиль закоптил треснувшее стекло. Из тусклого сумрака хаты перед глазами Марата выплывала газетная полоса. На четыре колонки разверстана его статья. «От нашего специального корреспондента». А внизу короткое, но впечатляющее письмо Наталки: «Отрекаюсь от такого отца». Или так: «Наши дороги разошлись»… Газету будут читать везде. Материал перепечатает даже центральная пресса. Марат Стальной!

Сейчас важнее всего было доказать Наталке, что именно так, только так и надо сделать. Она стояла перед ним, словно пригвожденная к стене, сплетя побелевшие пальцы, и каждое слово, что так легко срывалось с его уст, падало на нее тяжелым грузом.

— А я?.. Мой отец тоже по уши в мелкобуржуазном болоте. И я порвал с ним. Живу в рабочем общежитии. Я его знать не хочу. Иначе нельзя. Кто не с нами… Читала? Так вот, выбирай. Или с нами, или с теми, кто льет воду на мельницу классового врага.

Эта грозная фраза часто звучала со страниц газеты. Марат повторил ее, не видя ни воды, ни мельницы. А перед Наталкой сразу же встал тихий Псёл, большое позеленевшее от мха колесо мельницы, куда ездила когда-то с отцом. Завороженными глазами смотрела она с гребли, как падает вода на колесо. «В конце гребли шумят вербы, что я насадила. Нету мово миленького, что я полюбила…» Нету — и не надо! Истлела та любовь, развеялась. Вода на мельницу… А колесо крутится! Мельница принадлежала Ничипору Кордюху. Тот Кордюх — сало в шкуре не вмещается! — часто приезжал к Дуднику. Грязно ругали весь свет, напивались до блевоты. В те дни она готова была убить и себя, и Василя: «Бежим, дышать нечем…» Вода на мельницу! Вода на мельницу…

— Ты меня слушаешь, Наталка? — раздраженно спросил Марат.

— Слушаю, — тяжело выдохнула она.

Толя говорил просто, улыбался, шутил. Марат гремел коваными словами, они пугали Наталку, угрожали, и перед ними она была беззащитна. «Измена классовым позициям»… Отец был на позициях еще в царскую войну. Что они там дома делают, тато, мама, Стапанко?.. Позиция? Голос Марата стал еще жестче: «Знаешь, что это такое? Кулацкие тенденции». У Наталки начало стучать в висках: «Тенденция, позиция…»

Чистая совесть, врожденное чувство правды подсказывали ей правильное решение. Но перед этими гремучими словами она чувствовала себя как бы в чем-то виноватой: «Кто не с нами, тот…» Что-то необъятно-великое, от чего зависела судьба всего народа, не могло двигаться вперед только потому, что она, Наталка, с виду крепкая и здоровая, на самом деле больна какой-то тяжелой, неизвестной ей болезнью — оппортунизм… А про отца даже в газете будет написано — и все прочитают! Благоговейное отношение к газете, которая каждое утро была для нее новой радостью, вдруг обернулось болью и страхом.

— Подумай! — сказал Марат. — А впрочем… Тут и думать нечего. Напиши, а утром я отредактирую. И никому ни слова. Слышишь?

Стояла перед ним вся напрягшись, дышала неровно, часто и была так соблазнительна, что Марату хмелем ударило в голову: «Она знает все…»

Не опомнился, как прыжком очутился возле нее, как обнял, впился губами в уголок рта, как ладонью жадно коснулся груди.

Наталка острыми локтями больно толкнула его. Лицо ее пылало.

— А с кулацким сыном? — прохрипел он. — И целовалась, и…

На миг она подняла потемневшие глаза.

— Как вам… не стыдно! — голос ее боролся со слезой, не поборол. Закрыв лицо, она заплакала и напрасно душила этот плач, он становился все отчаяннее.

Марат молча смотрел, как дрожали ее мокрые от слез пальцы. Потом круто повернулся и пошел. В голове почему-то билась одна мысль: «Как это вдруг ее глаза стали черными? Может, мне почудилось?»

— A-а, могучий спецкор-метеор! — приветствовал утром Марата Дробот. — Уже прилетел? Ты мою книжку не потерял в дороге?

— На, и не мешай! — Марат вынул из ящика книгу. — Пишу!

— Пиши! А я иду на совещание культпросветдеятелей, — сказал Дробот. — Игоря тоже куда-то послали, Так что считай — это твой персональный кабинет. Здорово пишется?..

— Увидишь, — тряхнул чубом Марат. — Бомба!..

— Да, уже чувствуется, — засмеялся Толя. — Даже блокнот дымит.

Дробот вышел в коридор и столкнулся нос к носу с Наталкой.

— Ты что? Захворала?

Наталка посмотрела на него глазами загнанного зверька. Покачала головой.

— Что случилось? Дома неладно?

Она склонила испуганное лицо:

— Нет, здоровы, слава богу…

Тогда он спросил тихонько:

— Опять Василь…

— Нет, нет! — Слышала в его голосе искреннюю озабоченность, и к горлу подкатили слезы.

— Все будет хорошо, Наташа, — успокоил ее Дробот. — Вечером поговорим.

Он ушел. Наталка невольно сделала шаг следом. Остановить бы. Посоветоваться. Стиснула зубы — нет. Чем ей может помочь Толя, хотя он и поэт? Разве есть человек, который в силах встать против таких слов?

Стакан дрожал в ее руках, когда она принесла чай редактору. Крушина сидел, низко наклонившись — борода на бумаге, — и быстро писал карандашом. Старая привычка. Еще с десяток карандашей торчало остриями кверху в металлическом стаканчике.

Крушина тихонько бросил: «Спасибо», поднял голову и удивленно спросил:

— А почему такая бледная?

Наталка вспыхнула:

— Голова… Голова болит.

— Ничего, выйдешь на воздух… Весна! К речке бы…

Он вздохнул, и карандаш его снова забегал по белому полю.

«И ему ничего не скажу. От Марата узнает…» Потом решила: пусть будет что будет. Автоматически делала свое дело. Ходила на почту. Возвращалась. Около полудня в коридор выскочил взбудораженный Марат.

— Написала?

Наталка отрицательно покачала головой.

— Вот я закончу, тогда вместе, — на ходу небрежно бросил Марат и хлопнул дверью.

Хорошо, что надо снова идти в типографию, — тут уже трудно дышать. Шла по улице и вспоминала первые дни, когда удивляли выбитые кирпичные тротуары. Недалеко от типографии остановилась пораженная: за забором буйно цвели вишни. Как это она не видела их вчера, позавчера? Или, может, они расцвели сегодня на рассвете? Стояла завороженная и впивала взглядом весеннюю пену на молодых деревцах. «Это ж и у нас сады цветут», — мелькнула мысль.

В типографии повеяло другими, уже привычными, запахами: керосином, краской, свинцом. Вспомнила, как Толя, раздувая ноздри, смаковал этот запах и говорил: «Так пахнет новая книжка, свежая газета. Чудесно!»

— А, наш добрый гонец! — обрадовался старший наборщик. — Что-то твои редакторы сегодня замешкались. Стоим!

Он забрал оригиналы, распределил их между наборщиками и сам стал к наборной кассе. Наталка не уходила, смотрела, как быстро бегает его рука, вынимает из клеток нужные литеры.

Наборщик, улыбаясь, посмотрел на нее, и рука его замерла в воздухе.

— Хватит тебе бегать взад-вперед. Иди к нам, научим. Будешь иметь ремесло в руках.

Наталка ничего не ответила, только подумала: «Может, я тут в последний раз».

Возвращаясь, то и дело шептала: «Может, это в последний раз!» Ну что ж, побыла немножко в широком свете. Находилась. Начиталась. Видела Редактора и Ответственного секретаря. Видела Поэта. Пила чай с пирожными. Слушала музыку из ящичка, который называется радио.

А как быть дальше? Может, вправду податься на Тракторострой? Вот так, сразу! Таскать кирпичи, глину месить? Мечталось на фабрику — ходила бы в красной косыночке с книгой под мышкой.