К базару Дробот подошел с того конца, где гончары длинными рядами выставили свой товар: горшки, корчаги, миски, тарелки, кувшины. Все это сверкало на солнце свежей желтизной, красою старинного ремесла.
Возле арбы на вытертой дерюжке сидел старый лирник. Рука его медленно вертела ручку, добывая из порыжелой лиры скрипучую мелодию, с которой сливался хриплый, должно быть прокуренный, голос слепца:
Чорна рілля заорана, гей-гей!
Кулями засіяна, гей…
Білим трупом зволочена,
Кровію сполочена…
Гей-гей!
Шли люди. Иной останавливался на миг, отрываясь мыслью от будничных дел. Другие равнодушно проходили мимо слепца, хотя и бросали иногда монету в его соломенный брыль.
«Кто ее написал, ту козацкую думу? — спрашивал сам себя Дробот. — Да нет, не написал, а сложил, потому что, верно, он и грамоты не знал, козак-горемыка. А если и знал, то ему и на ум не приходило, что это надо записать. Зачем? Пропел, как умел, свою думу — берите, люди, это вам! И пошла она бродить по свету, который уже век?! «Чорна рілля заорана, кулями засіяна…» А вон стоит женщина, грустно прислушивается и, должно быть, уверена: это про ее сына, что сложил свою голову под пулями в девятнадцатом году, и про нее, старую мать. Неподвластность времени — каждый знает — в этом сила поэзии. Но что именно делает ее такой — кто скажет?»
Дробот присел на корточки, слушал лирника, не замечая ничего вокруг. Старику тоже, видно, ничто не мешало. А может быть, он привык петь под базарный гомон. Голова лирника, как всегда у незрячих, была поднята вверх, на хмуром лице застыло выражение укора и терпеливого страдания. Что ему эта грошовая суетня, если он знает слово, пришедшее из глуби веков! Седые усы шевелились, раскрывая темный провал рта. Скрипела, тужила лира.
Та забіліли сніги, забіліли сніги,
Ще й дібровонька, ще й дібровонька…
Та заболіло тіло, бурлацьке біле,
Ще й головонька, ще й головонька…
Ніхто не заплаче по білому тілу
По бурлацькому, по бурлацькому.
Ні отець, ні мати, ні брат, ні сестриця,
НІ жона його, ні жона його…
Голос умолк. Потом, осудив всех, кто позабыл бобыля-бурлаку, лирник сурово произнес:
А тільки заплаче по білому тілу
Товариш його,
Товариш його.
Какое чувство ритма, мелодии и слова! Что-то похожее на зависть шевельнулось в Дроботе. И, как всегда, подкралось до отчаяния знакомое чувство недовольства собой, своими убогими строчками. Чего они стоят? Прочитать бы их этому слепому лирнику, он, наверное, сказал бы: «Эге, хлопче, это не запоешь…»
Чей-то пристальный взгляд заставил Дробота повернуть голову. Он нахмурился, но вдруг лицо его просветлело. Рядом стояла девушка из березовой рощи, как он ее называл, и удивленно, а может насмешливо, смотрела на него. Дробот встал, но девушка повернулась и исчезла за возами.
Дробот тоже пошел туда, где шумела базарная толпа.
— Эх, лимончики, вы мои лимончики…
— Кому кваску холодного?
— Яблочки моченые!
— Пампушечки, каравай, кому надо, налетай!
— Эх, червончики, вы мои червончики…
Перед одной бабой, разложившей на холстине свой товар — яйца, масло, горшочки с медом, с ряженкой, — стоял подвыпивший дядя в замусоленной одежде и, грозя пальцем, укорял:
— Что ты, клятая баба, делаешь? А? Товар — деньги— товар. Ведь акула капитализма. Маленькая, а все акула.
— Какая Вакула? Ты что? Слепой? Да меня Горлиной звать. Иди себе, отвяжись…
Дядя вылупил мутные глаза:
— Эх, темнота! Мировая буржуазия на тебя надеется. Слышишь? Товар — деньги — товар…
— Не надо мне твоих денег, — огрызнулась женщина. — Отойди, нечистая сила…
А над всем — грохочущий голос Аркаши возвещал! «Последние новости! Могучее выступление!.. Читайте газету!.. Грандиозный марш!..»
Дробот купил картошку, связал мешок с кошелкой и подкинул ношу на плечо. Выбираясь из крикливой толпы, он заметил в стороне кучку людей, которые, видно, продавали с рук разные вещи, и среди них ту девушку. Теперь он мог подойти ближе, посмотреть на нее не спеша, внимательно, а не мимоходом, как приходилось до сих пор.
Ее взгляд, далекий от всего, что творилось вокруг, был обращен куда-то поверх людских голов. Толя почему-то подумал, что в ней есть что-то общее с лирником. Они были из какого-то другого мира, несовместимого с тем, что творилось здесь.
А еще ему показалось, что девушка очень печальна и, может быть, даже голодна, и это подтолкнуло его. Подошел и спросил взволнованно:
— Что вы здесь делаете?
«Какой дурацкий вопрос!» — тут же подумал.
Она с холодным удивлением посмотрела на него, но что-то мелькнуло в его глазах, и, верно, именно поэтому у нее не сорвалось резкое слово. Чудак, который слушает лирника, не похож на базарных нахалов, задевающих девушек.
И все же ответила с вызовом:
— Продаю кофту. — На вытянутой руке она держала что-то красное. — Спекуляция?.. — Потом добавила тихо и просто: — На дорогу мне нужно.
— Вы не здешняя?
Она посмотрела на него изучающим взглядом:
— Не здешняя. Искала родных. Или хотя бы какого-нибудь близкого человека.
— Не нашли?
— Не нашла.
Теперь Дробот уже не знал, что сказать. Бросил взгляд на кофту, насупился. Если бы были с собой деньги, взял бы одежонку, хотя на черта она ему, дал бы вдвое, втрое… Тьфу! Какие глупости он мелет. Может, это у нее последнее? Нет, он просто одолжил бы сколько надо. Но сразу же ему пришло в голову другое, Зачем она должна куда-то уезжать?
— Может быть, я вам чем-нибудь… могу помочь?
— Я привыкла сама справляться.
— А все же… я очень бы хотел!
— Кто вы?
Назвать имя? Место работы? Разве этим ответишь на вопрос «кто ты?»! Он пожал плечами.
— Считайте: ваш товарищ. Просто товарищ…
Словно сквозь вдруг распахнутые окна, из-под ее ресниц прорвался синий свет. Какое-то мгновение длилась безмолвная встреча взглядов и оборвалась.
— Спасибо… Вот продам, уеду…
Значит, не о чем больше говорить? Рука Дробота коснулась ноши, которую он так и не сообразил снять с плеча.
— Вам далеко ехать?
— Отсюда не видно… Вы очень любопытны.
— Короче говоря, не суй нос?..
Она засмеялась. Возможность дружески поговорить с ней взволновала его.
— Я очень хочу вам помочь.
— Опять… — Она шевельнула бровями. Но уже сама с откровенным любопытством спросила: — А все-таки, кто вы?
Кто он? Прежде чем успел подумать, сорвалось:
— Я вас видел с Маратом.
Девушка бросила на него быстрый взгляд.
— A-а… Так вы, верно, его дружок? Толя Дробот?
Он утвердительно кивнул.
— Стихи пишете. Отлично… — Чуть прищурившись, она пытливо смотрела на него, словно хотела убедиться в чем-то, потом тихо, но резко сказала: — Не нуждаюсь ни в чьей помощи. Слышите? И не думайте, что я… На сделку не пойду! — Она метнула напоследок непонятно гневный взгляд и затерялась в толпе.
На какое-то мгновение перед растерянным взором Дробота мелькнула красная кофта на сгибе руки…
20
Поезд тяжело пыхтел, одолевая последние километры. В переполненном вагоне было душно, хотя сквозь открытое окно веяло майской свежестью.
— Весна-а! — глубоко вздохнул пассажир, сидевший рядом с Маратом. — Ох, весна…
Марат глянул на его небритое лицо и ничего не ответил. «Хе-хе, весна…» Что ему это воробьиное чириканье? Три дня пробыл он на селе, захваченный одним лишь делом. Не цветочками ездил любоваться.
