Еще не рассвело, а мы уже хоронились за трубами строений Городецкого острова, против Петровского моста.
– Чего волосы запудрил? Лучше бы нарумянился – краше в гроб кладут, – заметил, зевая, Омега.
Я не отвечал ему – не до того мне было, и не сразу взял в толк о какой «пудре» идет речь – в одну ночь пряди на моих висках поседели.
– А нам самим снаряды не повредят? – шептал встревоженно Герман, – Близко же! Это какие, с паралитическим действием? А точно не лучевые? Мне лучевые нельзя! Это СВЧ? Мне любой ожоговый эффект противопоказан! Тут меньше ста метров, достанется же!
– Отвяжешься ты когда-нибудь? Сто раз сказал – обычные слезоточивые.
– А если…
– Замолчи уже! Твое дело не хитрое, знай стреляй куда прикажу. Вчера все отработали, нет опять заладил!
Герман демонстративно отвернулся и замолчал, но недолго.
– Если я замечу, что втянут в действия, угрожающие моему здоровью, я отказываюсь от всякого сотрудничества! Я приехал сюда для лечения, а не для проведения противоправных актов!
Омега не отвечает, держит под прицелом мост, перекинутый с острова на материк. Он ещё пуст, но несколько верховых ожидают на берегу появления осуждённых – сопровождать до площади. Их посадка в седле, выправка, пудреные косицы париков, мундиры – всё потрясает Омегу и у него вырывается сдержанный возглас восхищения:
– Вот уроды!
Скоро и ещё небольшой отряд «уродов» в десяток солдат приходит к мосту. Офицер расставляет их в цепь.
– Как выглядит объект?
На меня вдруг напал страх. Портреты портретами, а вдруг я её не узнаю? Осуждённых пятеро, точно ли её выведут первую?
– У ней рот будет завязан.
А сам принял уж совсем нелепую мысль: «что если нет»?
Напрасно я сомневался. Осуждённых нельзя ещё было разглядеть хорошенько, а я уже увидал её. Узнал бы не из пяти – из пятидесяти, пятисот! Сострадание, гнев, преданность охватили меня столь неудержимо, что я едва мог оставаться на месте.
– Глянь – она?
Омега протягивал винтовку.
– Между первыми конвойными.
– Длинным и курносым?
– Да, – отвечал я, с ненавистью пожирая глазами курносого следователя Лизаветы Романовны, которого тотчас узнал по портретам.
– Скорее, Омега! Она истечёт кровью!
– Спустишься – освобожу из-под толстого белую кобылу. Мы с Германом прикроем. Завозишься – дрянь дело выйдет. Пошёл!
Всё произошло одной минутой. Пули Омеги бесшумно уложили и длинного, и курносого. Я не завозился и в тот же миг заступил их место подле Лизаветы Романовны. В то время, как солдаты, пораженные необычайным событием, тёрли залитые слезами глаза, я скакал к осиновой роще. Несколько небывало раскатистых выстрелов – не иначе из кремневого ружья, послышались за моею спиной. Омега опередил меня, он уже в кабине. А где же Герман?
– Нет его! – кричит Омега.
– Может ранен?
– Убит, говорю, сам доделал. Попадётся – выдаст, ясен пень! Да у него дыра в башке и без меня была – во!
Я оторопело гляжу на Омегу, но приводить в порядок впечатления некогда, мы уже в воздухе.
– Лизавета Романовна, вы живы – какое счастье! Ваши злодеи будут примерно наказаны! – бормочу я несвязно.
Она без памяти. Я спешу развязать рот и руки несчастной. Платье её, сиденье, мои руки, пол – всё мгновенно заливается кровью.
– Лёд! – кричу я Омеге.
Пережимаю вену на шее, надеюсь, ту что нужно.
– На юг летим, штурман? В Польшу, что ли?
– Ещё льда!
Кровь постепенно унялась, только капля ее выступала на губах, медленно ползла по подбородку, перепачканному бурыми, уже сухими пятнами. В лице – ни кровинки, такого земляно-серого цвета не встретить у живых, оно чем-то напоминает лицо Орлеанской девы с картины Георга Вильяма «Спящая Жанна д`Арк». Сочетанием кротости и высокого, непреклонного духа?
Очень искусно (для того, кто проделывает подобную операцию впервые) я вколол ей в вену кисти руки сначала ампулу с физраствором, затем – с глюкозой, выбрав единственно известные мне препараты из обширной аптеки. Сильные средства, как и донорскую кровь я опасался колоть, следуя девизу доброго лекаря «не навреди». Руки несчастной Лизаветы Романовны также пострадали. Хоть я и мало понимаю в хирургии, очевидно – плечевой сустав ее левой руки не выполняет своей функции. Зафиксировать в таком положении? Скорее – нет. Я ещё колебался, держа в руках антитравматичные бинты, как моя больная стала дышать глубже и ровнее, веки её дрогнули.
Я отложил бинты и вытащил бутылку с минеральной водой. «Живая вода»?
– Горючее кончается. Где твоя Польша?
Я глянул на часы и ахнул – за хлопотами круг Лизаветы Романовны прошёл час. Учитывая скорость самолёта, Польшу мы миновали.
– Высоту теряем, надо сажать.
– Сажай, – упавшим голосом отвечал я.
Лизавета Романовна приоткрывает глаза, перед ними всё качается, тонет в тумане, сквозь который мы толчками опускаемся.
Но, как счастливо – это обстоятельство не кажется ей странным, она и не ждала, конечно, очнуться бодрой и здоровой.
– Лизавета Романовна, не угодно ли?
О! Каким словом описать впечатление, произведенное ее взором, впервые встретившимся с моими глазами!
Я подаю ей воду в стакане. Разумеется, половина проливается, второю Лизавета Романовна с видимым усилием смачивает платок и вытирает лицо и пальцы. Нежданная участь дорогой водицы!
– Не могу же я водить без навигатора!
Я гляжу в окно – под нами уже близко голая степь. Река, шириною с море, катит свои воды в другое море – совсем уж бескрайнее. Горизонт его блещет на солнце, устье распадается на множество рукавов. Вдалеке лепятся друг к другу, сходятся и расходятся виноградники, засеянные поля, огромные сады, многочисленные хозяйственные постройки, верфи, лесопильни. Вот показалась и каменная гавань, густой лес корабельных мачт.
«Лизавета Романовна, вам лучше будет снова почивать», – хочу я сказать, но вижу, что больная моя, утомлённая процедурой умывания из стакана, в самом деле задремала. И очень вовремя – Омега дотянул до камышовых зарослей мелководья и неуклюже завяз в нём, подняв в воздух столбы воды, ила, порванной зелени, песка, стаи птиц и мошкары.
Надо ли говорить, что наш самолёт был снабжён соответствующими защитами. Внезапная посадка не причинила нам никакого вреда.
Мы выбрались, как могли скорее, чтобы, оборони Бог, не быть застигнутыми рядом с подозрительной конструкцией. Из имеющихся в кабине обивочных тканей и подручных предметов соорудили нечто вроде носилок, уложили на них Лизавету Романовну («ещё маленькое усилие, Лизавета Романовна, мы почти добрались») и побрели к городу, по колено в воде. Скоро мы выбрались из болота на дорогу. По ней тянулась арба с впряжённым мулом. Узкоглазый мальчик, подогнув ноги, сидел на куче арбузов, иногда окликая мула и по-видимому поощряя его идти быстрее. Навстречу скакал верховой, в мундире драгунского солдата.
– Что за беда с вами, добрые люди? Виноват, чина не ведаю, – обратился к нам солдат, остановив коня.
– А! – махнул рукой Омега с видом «лучше и не спрашивай!»
– Экипаж наш упал, а как ехали очень скоро, то и разбился совсем и в болоте потонул. Сестру вот мою повредил, мало не до смерти. Нам бы к лекарю скорее, – отвечал я довольно правдиво.
– А лошадь?
– Лошадь понесла, оступилась и шею переломала – потому и случилось несчастье.
– Эй, малый, стой! – крикнул солдат мальчишке на арбе, – арбузы твои долой! Тут господам пособить нужно.
Мальчишка делал знаки, что не понимает по-русски, но солдат не стал долго церемониться и, накренив жалкий его экипаж, принялся за дело. Мы с Омегой помогали усердно и скоро освободили себе место на арбе.
– До города довезёшь и воротишься за арбузами своими, – ободрял солдат зарёванного мальчишку, – а господа, небось, ещё наградят, – и добавил к нам, – вот нехристь, по нему хоть умри на дороге, нет чтоб раду быть приятельство оказать.
Я вручил плакальщику мелкую монетку. Глазёнки его блеснули, и он сунул её в рот, оскалив при том радостно ярко-белые зубы.