Флягу опорожнили в два приема. Николай подавил ее ручищами, будто выжимая последние капли, предложил еще – у Тихона Васильевича есть в запасе. Андрей отказался – завтра тяжелый день. За весь вечер они только раз, да и то стороной, вспомнили о предстоящем бое. Не сговариваясь, оба исключили из разговора завтрашний день. Черт его знает, как там получится. На войне всякое бывает, лучше не думать...

Но думалось это само. Предстоящий бой как бы присутствовал в разговоре, создавал особое настроение, вызывал чувство еще большей близости.

– Знаешь, Андрей, – начал Занин и быстро убрал со стола флягу: ему показалось, будто кто-то идет в блиндаж, – странная у людей натура. Вот мы с тобой, кажется, друзья – дальше некуда. А по-дружески я должен бы взять да и написать твоей Зинаиде: так, мол, и так, мешаешь ты воевать нашему брату.

– Этого еще не хватало!

– Нет, ты послушай. Мы с тобой можем говорить просто, понимаем, что такое война, какого напряжения требует она от человека. Ну, а если к этому напряжению добавляется что-то еще, ненужное и бессмысленное, вроде твоих переживаний...

Андрей перебил Занина:

– Что же, по-твоему, выходит, я не могу и переживать? Раз политработник, значит, и не ревновать, не страдать, не думать ни о чем, кроме надолб и морально-политического состояния вверенной тебе части... Я умышленно говорю таким военно-бюрократическим языком, но душа-то у нас другая.

– Об этом я и хочу тебе сказать. У нас говорят: все для фронта. Правильно. А что значит – всё? Боеприпасы, харчи, сто граммов водки на сутки, доппаек офицерам? Разве это все? А душевное спокойствие солдата мы сбрасываем со счетов? Зина твоя должна понимать это или нет?

– Может быть, ты прав. Я думаю о другом. Как можно так... Знаешь, Николай, – Воронцов взял друга за локоть, – я иной раз думаю: пусть бы меня хоть ранило, пусть об этом дошло бы до Зины, тогда она, может, стала бы чаще писать. Вот я... – Андрей вспомнил недоставленные телеграммы, хотел рассказать.

Николай перебил его:

– Ну и дурак! С такими мыслями только в бой идти! Вот разозлюсь и накатаю я твоей Зиночке... Скажи, ты сильно ее любишь?

– Я уж и сам не знаю... Я тебе никогда не говорил об одном. Сейчас скажу, раз зашло... Видишь ли, кончал я институт в тридцать шестом году, защитил диплом и поехал на юг. Месяца полтора пробыл в Крыму. Ну вот, познакомился там с одной девушкой. Звали ее Ингой. Красивая и какая-то совсем особенная, даже по лицу. Глаза скорбные, грустные, – тоска, что ли, в них, не знаю, – а рот немного насмешливый. Отец ее шуцбундовец был, из Австрии к нам эмигрировал. Она с ним приехала. Санаторий МОПРа был с нами рядом, вот и познакомились. Инга просто влюблена была в Советский Союз. Может быть, из-за этого и полюбила меня.

– Подожди! К чему это ты? Я что-то не улавливаю твоей мысли...

– Не торопись. Я как раз и отвечаю на твой вопрос. Знакомы мы были недели три. Я уехал на «Уралмаш» работать – вызвали телеграммой, – а она поехала к отцу, кажется, в Швейцарию. Вот и все. Иногда мне кажется, что Зинаида чем-то на нее похожа. Может, поэтому и люблю ее. Понимаешь, какую чепуху я горожу... А Зину люблю... Но Инга не стала бы так поступать. Разные они. Эта не знает сегодня, что сделает завтра... Знаешь что, Николай, почитай мне какое-нибудь письмо от Веры.

– Пожалуйста! Хотя бы последнее, позавчера получил. – Николай потянулся за полевой сумкой, отстегнул ремень и вынул пачку писем. – Если тебе интересно....

Занин начал читать. Лицо его осветилось, стало добрым и мягким. Читал он о милых пустяках, которыми изобилуют письма женщин, – о том, что у Маринки режутся зубки и она тянет все в рот, о том, что скучает и посылает привет Тихону Васильевичу.

Андрей слушал задумчиво, и отошедшая было грусть снова стала овладевать им.

– Ну как, – спросил Николай, – удовлетворен?

– Да. Я сейчас думал, Николай: почему ты всегда веселый? Теперь понял. С такими письмами воевать легче.

– Ну, опять за свое! Я говорю тебе – доппаек спокойствия получаю. Давай лучше чай пить. Кажется, мой телохранитель идет. Вера только так и называет его.

Тихон Васильевич вошел и сразу к печке.

– Чаек-то не остыл? – Он прислонил ладони к чайнику. – Так и знал! И печка потухла. Беда мне с вами!

Ординарец встал на колени, пригнул голову к топке и начал раздувать тлеющие угли. Сначала вспыхнул робкий огонек, потом пламя захватило несгоревшие головешки. Андрей спросил:

– Тихон Васильевич, а тебе из дому часто пишут?

Ординарец поднялся, упираясь руками в колени.

– Как вам сказать... Поклоны шлет, а сама раньше покрова вряд ли напишет...

Тихон Васильевич говорил это шутливо, и его лицо, густо испещренное оспинами, озарилось лукаво-добродушной улыбкой.

– Почему же до покрова?

– А так, товарищ комиссар, к покрову дню у нас скот во дворы загоняют, пастухи восвояси уходят. Ну, бабам-то балясничать больше и не с кем. Глядишь, про своих мужиков и вспомнят...

– Но покров, кажется, давно уж прошел. А что же жена?

– Да вот я и говорю – поклоны шлет. Дочка пишет, а она кланяется в каждом письме. Может, теперь катали пришли, которые валенки катают... Из нашей округи мужики испокон веков на заработки ходят. У каждой деревни своя профессия – которые печниками, кто по плотницкому делу. Бессоновка, к примеру, официантов в Москву поставляет, а из нашей деревни больше все банщики. Я сам года три в Чернышовских банях служил, – знаете, может быть, у Никитских ворот... Так мы уж опытные: раз катали либо пастухи в деревне, писем не жди, не до того бабам... А потом, конечно, все облагообразится.

В блиндаж зашел политрук Силкин, и разговор прекратился.

– Ну, кажется, все в порядке, – сказал он простуженным голосом. – Теперь надо разведчиков ждать.

Николай посмотрел на часы.

– Да, что-то задерживаются. Может, сходить нам в первую роту?

– Звонил я туда – не возвращались. Впрочем, дойдем, проверим еще раз посты. Я завтра с первой ротой пойду.

Комбат накинул полушубок с зеленым брезентовым верхом, набросил на шею тесемки рукавиц, сунул за пазуху пистолет.

– Ну, мы пошли, Андрей. Укладывайся пока спать.

Воронцов собирался последовать совету Николая, но вдруг передумал – не хотелось оставаться одному со своими мыслями.