– Я рассчитывал предложить вам две дивизии германских парашютистов, чтобы ускорить события. – Гитлер решил: раз уж заварилась каша, ее нужно быстрее доваривать.

– Благодарю, благодарю вас, мой фюрер! Ваши слова достойны верного союзника. Но вам не стоит распылять силы, мы управимся сами, – Муссолини вспомнил: Гитлер ответил ему такой же фразой по поводу бомбардировок Лондона. Пусть проглотит ту же пилюлю.

Во Флоренции Гитлер не стал задерживаться, вернулся в Берлин. Две неудачи почти в течение суток – с Гибралтаром и на Балканах – расстроили его. И то и другое могло отразиться на вторжении в Россию. Если Муссолини завязнет в Греции, значит, придется ему помогать. Англичане непременно встрянут в это дело. Уйдет лишнее время, лишние силы...

На очередном докладе Кейтеля в имперской канцелярии Гитлер распорядился:

– Готовьте план «Марита» – вторжение в Грецию. Я не уверен в военных способностях Муссолини. Его бахвальство и самонадеянность подобны цветку, который вянет при холодном ветре. Не удивлюсь, если в Греции его обдует морозным ветром. – Потом добавил: – Муссолини напоминает мне импотента, который пытается изнасиловать женщину. Может быть, фельдмаршал Лист сделает это лучше? Поручите ему готовить операцию.

Многочисленные идеи, рождавшиеся в голове Гитлера и его приближенных, трансформировались в секретные военно-стратегические планы. Подобно кораблям или берлинским аптекам, каждый из них имел свое название: «Марита», «Феникс», «Ось», «Морской лев»... Но важнейшим из них оставался «план Барбаросса». Он словно поглощал в себя все остальные планы германского вермахта.

В тот год снег в горах лег раньше обычного. В конце октября, когда началось злополучное наступление в Греции, вершины стояли белые, точно крахмальные головные уборы монахинь ордена кармелиток. Они сливались с тусклым небом, затянутым рваными, холодными облаками. Помнится, по этому поводу Бруно поспорил с Джузеппе – ездовым, тоже из резервистов. Джузеппе уверял, что горы похожи на убранство монахинь, а он, Челино, сравнивал их цвет с исподним солдатским бельем – такие же серые.

Вероятно, сравнения приходят на ум в зависимости от настроения. Джузеппе до войны был художником. Он тоже из Рима – рисовал на тротуарах картинки. Стоял обычно у храма святого Петра, где больше всего шатается иностранцев. Говорил, что насобачился в два счета рисовать мелом, особенно портреты прохожих. Подходит человек, а на панели уже его портрет, – пожалуйста, любуйтесь! Этим Джузеппе и зарабатывал. Конечно, когда впервые попал в горы, все его восхищало, для всего придумывал красивые сравнения. Восторженный, как ребенок. А Челино знал уже, почем фунт солдатского лиха. Из Франции едва унес ноги. Если бы не перемирие, может, там и остался бы. Думал – отвоевался, так на тебе, послали в Грецию...

Перед наступлением настроение было паскудное, будто чуял недоброе. Римский художник ехал на зарядном ящике, и ему не приходилось месить грязь дырявыми сапогами. Если бы Джузеппе не убили, посмотрел бы Челино, какие сравнения стали бы приходить художнику в голову. Из батареи Джузеппе первым отправился на тот свет. Малокалиберный снаряд попал прямо в живот. Джузеппе не успел даже спрыгнуть с зарядного ящика. В тот раз они напоролись на греческую засаду.

Но в основном Челино считал, что ему и на этот раз повезло чертовски. Как он завидовал ездовому Джузеппе, а обернулось все иначе. Уж лучше получить осколок в ягодицу, чем снаряд в брюхо.

Сначала все шло будто бы хорошо. Целую неделю наступали, не встречая сопротивления. Конечно, мерзли, мокли, конечно, уставали, как заезженные клячи, но шли вперед и не слышали никакой стрельбы. Неприятности начались с того, что новые сапоги, которые выдали солдатам, расползлись на третьи сутки по швам. Главное – у всех. Оказались гнилыми. Ох и чертыхались же ребята по адресу интендантского ведомства! Говорили, будто Петаччи, брат любовницы дуче, заработал на этом миллионы лир. Чтоб ему сдохнуть, если это правда!

Челино сначала подвязал подошву веревкой. Она порвалась на первом же каменистом подъеме. Не помогла и проволока. Бруно подобрал ее на дороге. Пришлось бросить и проволоку, и подошву. Натянул запасные шерстяные носки, которые связала мать, насовал туда еще старой травы. От холода это не спасало, но ноги не побил, как другие солдаты.

Ночью в горах крепко морозило, а днем отпускало, и горные дороги превращались в сплошное месиво из грязи и снега. Потом пошли ливни. Такие, что горные ручьи вздулись и ледяные потоки приходилось преодолевать вброд. Греки старательно разрушали за собой мосты. При таком положении какая же может быть стремительность в наступлении! Все же за неделю прошли в глубь Греции довольно далеко. Но зато уж, когда поддали греки, ударили ни с того ни с сего, пришлось улепетывать куда быстрее, чем наступали. Потом останавливались, затевали перестрелку и под ударами греческих войск снова откатывались назад. «Трубочисты» – солдаты из отрядов чернорубашечников – носились как угорелые, грозили расстреливать дезертиров. Поди расстреляй всех! На этот раз дезертиров в армии дуче не было, бежали все скопом – и солдаты, и генералы.

В начале декабря греки снова начали наступление. Ходили слухи, будто заняли всю Албанию и угрожают Валоне. Это уже в самой Италии. В декабрьских боях Челино и зацепило осколком. Угодило в самую ягодицу. Ни сидеть, ни лежать невозможно. Рана Челино стала предметом солдатских шуток, но большинство их Челино не мог слышать – его вскоре отправили в госпиталь.

Раненых вывозили на крестьянских тряских повозках, иногда на санитарных автомобилях, но машины чаще всего стояли – не хватало бензина. Солдаты предпочитали выбираться из этой клоаки любым способом, хоть пешком, но не на машинах. Автомобиль – самое ненадежное дело.

Албанское селение, в котором остановилась колонна, было забито повозками с обмороженными, ранеными солдатами. Обмороженных стало особенно много, когда на смену ливням пришли морозы с пургой и ветром. Середину деревни занимала какая-то отступающая часть. Мрачные, обозленные берсальеры стояли в дверях и никого не пускали, кроме своих. Поругавшись с двумя часовыми, Челино, едва переступая ногами, пошел дальше. На узеньких, горбатых улицах сплошная толкучка. Шли вместе с широколицым тосканцем, они двое суток тряслись с ним на одной подводе. Но до сих пор Челино не знал его имени. Каждый был занят самим собой.