* * *

Жена писала о новостях. Мать теперь работает судомойкой в доме господ Чиано. Платят мало, но иногда кормят. Это лучше, чем возить тяжелую тачку. Мать сама набралась смелости и пошла. К графу ее не допустили, но она своего добилась. Сказала, что прежде служила у старого графа.

О Луиджи нет ни слуху ни духу. Анжелина знала о сводном брате только по рассказам, но была посвящена в семейную тайну. Раз как-то при ней заходил человек, не назвавший своего имени. Мать обрадовалась и расстроилась. Всплакнула. Человек пришел вечером, когда все сидели за ужином. Говорил он осторожно, с опаской. Оказывается, Луиджи уехал не на работу. И не во Францию, а в Испанию. Воевать добровольцем. Вот уж чего не понимает Бруно. Уезжать из дома, чтобы где-то подставлять под пули свою башку! Была бы возможность, он и часа здесь не провел бы, не то что в Испании. Какое ему дело до Франции! Граница здесь рядом, но там такие же горы и такие же, вероятно, люди. Сам Бруно никогда не бывал во Франции, но сколько итальянцев хаживало туда батрачить! Все-таки заработок. Чего же теперь начали войну?

Мать пригласила гостя поужинать чем богаты. Отказался. Продолжал рассказывать. Они с Луиджи воевали не вместе. Познакомились только в лагере. Называется он Ла Вероне. На юге Франции. Французы интернировали их и заперли в лагере. Вот и сидят там который месяц.

Кармелина наивно спросила:

– А Луиджи что, сам не мог приехать?

Гость усмехнулся.

– Там кругом колючая проволока. И жандармы. Они не лучше наших... Так вот, – пришелец встал, – Луиджи просил передать привет. Надеется, может, встретится. До свидания!.. Об этом никому не говорите. Узнают в Овра – могут быть неприятности.

Овра – это охранка. Конечно, с ней лучше не иметь дела.

Гость вышел. Мать спохватилась, выскочила на лестницу.

– А как вас зовут? Может, еще зайдете?

– Это не важно...

Так и ушел. Скорее всего он сбежал из лагеря Ла Вероне, потому и вел себя так осторожно. Мать надеется, может, зайдет еще разик. Но Бруно сомневается. Побоится. Вот чудаки! Полезли воевать и попали, как гуси в гусятницу. Нет, не понимает он этого. Ему бы домой. Что-то делает сейчас Анжелина?

Челино охватила такая тоска, хоть в петлю лезь. Он поднялся с ящика, засунул письмо в карман и пошел к батарее. Там есть хоть живые люди.

– Ну что нос повесил? – встретил его Мартини, наводчик орудия. Он был самый старый на батарее – пятьдесят лет, воевал еще в шестнадцатом году. Солдаты окрестили его «Падре» – святой отец. Но святого в Мартини как раз ничего не было, он славился богохульством и руганью, хотя считал себя исправным католиком. – Что, сынок, в Ниццу хочешь? Ждешь не дождешься, как черт причастия?

– Какая тут Ницца! Домой охота.

– Как так? Небось тоже кричал: «Даешь Ниццу и Корсику!» Получай. Она от нас ближе, чем престол римского папы. Папе в нужник ходить и то дальше.

– Ничего не кричал. Нужно мне это, как пятая нога собаке!

Мартини не унимался. Он напоминал чем-то старого Менарино, римского чечероне. Тот задирал и обрушивался потоком фраз на окружающих, точно так же, как Падре. Их обступили оборванные солдаты-артиллеристы. Погонщики мулов выглядят куда наряднее...

– А не завернуть ли нам по дороге в Монако? Сыграем в рулетку! – Мартини оживился, заметив, что слушают. – Да ты небось, мальчик, и не слыхал про такое рулеточное государство! Нам что, займем и его. Хлопушки у нас древние, одногодки с императором Францем-Иосифом. Он оказал мне честь, воевал со мной под Капоретто.

– Мой отец тоже там был.

– Ага! Значит, ты в курсе дела... Но теперь-то у нас австрийские пушки, достались в наследство. Если не разорвутся, на весь мир шуму наделаем. Глядите! Красавицы! – Мартини похлопал ладонью по стволу, как конюхи хлопают лошадей по крупу.

Слова Мартини не поднимали, разумеется, боевого духа солдат. Они и сами видели – без оружия, в драных штанах не навоюешь.

Утром приходил «фазан» – командир полка. Поздравил с объявлением войны. Петушиным голоском повторил слова Муссолини. Известие встретили равнодушно, нестройно крикнули: «Вива!» Ждали Гуццони, командующего армией, но он не приехал. Был занят.

Солдаты не представляли себе, насколько прав окажется Падре, издеваясь над пушками. В день объявления войны в обеих армиях, выставленных против французов, у Гуццони насчитывалось всего полторы сотни старых-престарых, еще австрийских пушек. Гуццони искал выход и не находил. Но раз война началась, надо стрелять.

* * *

Обстрел французских позиций начался через три дня после объявления войны. Раньше не было снарядов – не подвезли. На батарее, где служил Челино, имелась всего одна пушка. Стреляли по закрытым целям, и никто не знал, как эффективен огонь. С наблюдательным пунктом связь нарушилась в самом начале. Старенькие телефонные аппаратики Эриксона отказывались передавать распоряжения. Убей бог, если телефонист мог разобрать хоть единственное слово. В трубке шипело, хрипело, булькало, и наконец телефон умолк окончательно.

Стреляли по заданным целям не меньше часа. Бруно взмок, подтаскивая снаряды. Он таскал их, как новорожденных ребят, прижимая к груди. Мартини покрикивал и балагурил:

– Ты, сынок, не работал в родильном доме? Шевелись, шевелись! – После каждого выстрела он проверял наводку. – Привыкай, парень. Война только началась. Через год кончим. К тому времени жена успеет родить. Разве ты не веришь в непорочное зачатье? Такие чудеса чаще всего происходят в войну. Господь бог нисходит своей благодатью на солдатских жен.

С наблюдательного пункта прибежал связной. Он задыхался от быстрого бега, едва переводил дыхание.

– Прекратите огонь! Прекратите огонь! – кричал он еще издали.

Оказывается, били по своим – спутали расчеты. Перенесли огонь дальше. После нескольких выстрелов разорвалась пушка. Отделались счастливо. На батарее никого не убило, только оглушило. До вечера сидели без дела у разбитой пушки. Переднюю часть ствола разворотило, орудие походило на распустившийся цветок с рваными лепестками. Мартини заметил: