Владимир Яковлевич в это время преподавал русский язык и историю русской и зарубежной литературы в XI трудовой школе II-й ступени.
Однако Владимир Яковлевич недолго занимался в институте. Вскоре он оставил его. Причина такого решения неизвестна, возможно, она проста: отсутствие времени. Ведь занятия в институте проходили ежедневно, с 6 до 9 вечера. А в это время В. Я. Пропп работал над «Морфологией сказки», и, возможно, эта работа отнимала все время.
В 1937 г. его приняли на работу в ЛИФЛИ (впоследствии филологический факультет ЛГУ), и с этого времени до 1969 г. он преподаватель университета – сначала кафедры романо-германской филологии, затем кафедры фольклора, позднее – кафедры русской литературы. В 1938 г. он получил звание профессора, в 1939 г. защитил докторскую диссертацию.
Вероятно, интерес к фольклору возник у Проппа еще в университете, хотя никаких подтверждений этому нет. Но о том, что исследованием сказок он занялся сразу после университета, есть запись в «Дневнике»: «У меня проклятый дар: во всем сразу же, с первого взгляда, видеть форму. Помню, как в Павловске, на даче, репетитором в еврейской семье, я взял Афанасьева. Открыл № 50 и стал читать этот номер и следующие. И сразу открылось: композиция всех сюжетов одна и та же» [Пропп 2002: 327]. Это и было началом работы над монографией «Морфология сказки», со временем принесшей автору мировую известность. Он писал ее десять лет, по его признанию, по ночам, на праздниках, на каникулах, писал в одиночку, ни с кем не советуясь, без всякого руководства. И лишь закончив работу, решил показать его видным ученым: Б. М. Эйхенбауму, Д. К. Зеленину, В. М. Жирмунскому. Получив одобрение и поддержку, В. Я. Пропп в 1928 г. под редакцией В. М. Жирмунского издает книгу. В первые годы после ее выхода появилось несколько положительных рецензий известных ученых в западноевропейской и советской прессе (Д. К. Зеленина, Яна де Фриза, В.Н.Перетца, Р. О. Шора). Но затем открытие В. Я. Проппом структурных закономерностей волшебной сказки было забыто на тридцать лет. Лишь с 1958 г., после перевода книги на английский язык, начинается ее возрождение и воздействие не только на сказковедение, но и на структурное изучение других нарративных жанров и иных явлений культуры[2].
Основная причина забвения исследования в наше время вполне определена: книга опередила науку на тридцать лет. Хотелось бы сослаться лишь на мнение В. Я. Проппа о причинах непонимания идей книги. В предисловии к итальянскому изданию «Морфологии…» он писал в 1966 г.: «Книга эта, как и многие другие, вероятно, была бы забыта, и о ней изредка вспоминали бы только специалисты, но вот через несколько лет после войны о ней вдруг снова вспомнили <…>. Что же такое произошло и чем можно объяснить этот возродившийся интерес? В области точных наук были сделаны огромные, ошеломляющие открытия. Эти открытия стали возможны благодаря применению новых точных и точнейших методов исследований и вычислений. Стремление к применению новых точных методов перекинулось и на гуманитарные науки. Появилась структуральная и математическая лингвистика. За лингвистикой последовали и другие дисциплины. Одна из них – теоретическая поэтика. Тут оказалось, что понимание искусства как некоей знаковой системы, прием формализации и моделирования, возможность применения математических вычислений уже предвосхищены в этой книге, хотя в то время, когда она создавалась, не было того круга понятий и той терминологии, которыми оперируют современные науки» [Пропп 1998: 208–209].
Но это объяснение будет написано спустя несколько десятилетий. А в 30-е годы атмосфера вокруг ученого была недоброжелательной. Книгу жестко критиковали. К.В. Чистов пишет, что в предвоенные годы в семинаре М.К. Азадовского в ЛГУ его ученики знали работу В.Я. Проппа, но отношение к ней было, по его выражению, «сдержанно-критическим»: «Говорили, что В.Я. Пропп изучение архитектуры как искусства подменяет инженерным трактатом о несущих балках конструкции или изучение человека как живого организма – рентгеновскими снимками или рассматриванием скелета» [Чистов: 15]. (Думается, что это было мнение не только учеников М. К. Азадовского, а прежде всего их учителя, руководителя семинара. – А. М.)
Так как же реагирует В. Я. Пропп на критику, обрушившуюся на него по выходе «Морфологии сказки»? Может быть, отказывается от своей концепции, от своих идей? Обещает учесть критику? Такое бывало в советской науке, и неоднократно в те времена. В.Я. Пропп реагирует следующим образом. Поскольку ни один научный журнал не решился бы поместить его аргументированный ответ критикам, он с живым словом обращается к будущим ученым, в ту пору студентам и аспирантам. В 1942–1943 гг. в Саратове, куда он был в тяжелейшем состоянии эвакуирован вместе с ЛГУ, он ведет семинар, посвященный «Морфологии сказки». Вспоминая об этом, И.П. Лупанова, студентка, аспирантка, позднее доктор филологических наук и друг В. Я. Проппа, пишет следующее: «…что двигало Проппом, когда он выносил на аспирантский семинар обсуждение своего «крамольного» труда? Ведь в те нелепые и страшноватые времена в этой акции был безусловный риск. Видимо, он сознательно шел на него. Потому что был уверен в своей научной правоте. Потому что, не имея возможности пробить стену неприятия советской филологической науки, он пытался донести дорогие ему мысли до молодых умов нового поколения…» [Лупанова: 397]. Думается, известны были ему и высказывания участников довоенного фольклорного семинара Азадовского о том, что Пропп изучение человека как живого организма подменяет изучением скелета, – и они нисколько его не смущали. В 1964 г. он как бы прямо отвечает своим насмешливым оппонентам: «Так как фольклор состоит из произведений словесного искусства, прежде всего необходимо изучить особенности и закономерности этого вида творчества, его поэтику. Зоологи только тогда могли создать научную систематизацию, когда были изучены скелеты (выделено мной. – А. М.) животных, строение их тела, способы передвижения, а также отношение к окружающей среде, особенности питания, размножения и пр.» [Пропп 1998: 175].
В 1944 г. Университет вернулся в Ленинград. Но В.Я. Проппу был запрещен въезд в родной город как немцу, хотя и обрусевшему. У него был отобран паспорт, пишет И. П. Лупанова, и лишь ходатайство ректора А.А. Вознесенского спасло его от ареста [Лупанова: 398].
В. Я. Пропп продолжил работу в ЛГУ, одновременно работая по совместительству в ИРЛИ. В конце 1940-х годах его увольняют из Академии наук.
Причина увольнения В. Я. Проппа из Академии наук – выход в свет в 1946 г. его второй книги «Исторические корни волшебной сказки» (хотя написана она была значительно раньше: в 1939 г. Владимир Яковлевич защитил докторскую диссертацию по рукописи этой монографии). Свою задачу автор кратко сформулировал на первых страницах книги: «Мы хотим <…> найти историческую базу, вызвавшую к жизни волшебную сказку» [Пропп 1946: 5]. В. Я. Пропп рассматривал свою вторую книгу как логическое продолжение первой. Определив волшебную сказку и выявив ее единство через композицию, он приходит к выводу, что причина единства кроется в области ранней истории, т. е. ступени развития человеческого общества, которую изучают этнография и этнология. В 1966 г., отвечая К. Леви-Строссу на обвинение в формализме, которое он категорически отвергал, В.Я. Пропп пишет в статье: «“Морфология” и “Исторические корни” представляют собой как бы две части или два тома одного большого труда. Второй прямо вытекает из первого, первый есть предпосылка второго <…>. Я, по возможности строго методически и последовательно, перехожу от научного описания явлений и фактов к объяснению их исторических причин» [Пропп 1998: 214].
Но в 1940-е года эта книга вызвала яростную критику и обвинения в антимарксизме, идеализме и протаскивании религиозных идей, а также приверженности буржуазным традициям. Огромную рецензию, зловеще озаглавленную «Против буржуазных традиций в фольклористике (о книге проф. В.Я. Проппа “Исторические корни волшебной сказки”)» публикует «Советская этнография» (1948, № 2). Авторы И. Дмитраков и М. Кузнецов в своей рецензии прежде всего «громят» основные теоретические положения статьи В.Я. Проппа «Специфика фольклора» за «мистику», «извращение и фальсификацию истинной картины общественных отношений», за то, что в своей работе он опирался «не на великого теоретика фольклора А. М. Горького, а на буржуазных ученых-идеалистов» и т. д.; затем обрушиваются на монографию ученого, утверждая, что исследование имеет «откровенно-формалистический характер» (с. 230–239).
