В последние десятилетия начались и волной доплеснулись до наших дней публикации с рассуждениями о том, что было как бы два Маяковских: один такой, другой рассякой, один властям служил и строю, другой музам. Вот этот последний, дескать, и вечен. Не вчитываясь, не вдумываясь – соглашаемся. Но при внешней убедительности такого раздваивания личности поэта то и дело являлись сомнения. Как ни суди, а ведь любой человек не одно- и не двухмерен: многолики мы все и многоцветны. Тем более те, кто из миллионов выделен, потому что наделен сверх меры даром творческим.

К таким размышлениям еще в 1990 году привела читателей талантливая и отважная книга Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского», ставшая, пожалуй, первой в ряду тех, в которых осуществлялась попытка нового взгляда на личность и творческое наследие «самого талантливого поэта советской эпохи».

Выступая против единомыслия суждений о Маяковском, насаждавшегося в советском литературоведении, Карабчиевский начал свою книгу остроумным советом: «Маяковского лучше не трогать. Потому что всё про него понятно, потому что всё про него не понятно». А завершая книгу, пишет: «Отношение к Маяковскому всегда будет двойственным, и каждый, кто хочет облегчить себе жизнь, избрав одного Маяковского, будет вынужден переступить через другого, отделить его, вернее, отделять постоянно, никогда не забывая неблагодарной этой работы, никогда не будучи уверенным в ее успехе».

Соглашаешься и с утверждением Натальи Ивановой, в послесловии сказавшей: «Книга Карабчиевского производит необходимую очистительную работу: она едкой кислотой снимает стереотипность восприятия Маяковского, освобождает от многолетних псевдолитературных литературоведческих наслоений, от государственного культа Маяковского, установленного Лучшим Другом всех советских литературоведов. Дело уже не в глянце – дело в далеко зашедшей лживости тиражируемого по стране облика». Отвергается «партийность пера», но он «был и остается» первым поэтом тоталитарной эпохи с одним уточнением: «как поэт истинный – он шире ее рамок. И об уроках его поэзии, его судьбы нам предстоит еще думать и думать».

Думая о Маяковском, пытаясь распознать, кто ж он, каков он, приходится снова возвращаться к актерским маскам, в которые поэт то и дело рядился. Оказывается, было среди них и такое перевоплощение: «нарочитая революционность» (о ней оповестил свое начальство наблюдавший за поэтом агент, укрывшийся псевдонимом «Зевс»). Неужто так это и есть? Разобраться и определиться нам теперь помогают недавно открывшиеся документы.

В предсмертной записке, озаглавленной «Всем», поэт 12 апреля 1930 года (за два дня до гибели) написал то, что ныне знают все наизусть:

«Любовная лодка разбилась о быт» – это ли уж очень тривиальное убедило поэта взять в руки пистолет? Не увел ли он всех ироничной фразой от истинных причин самоубийства? Сомнения устремляли к поискам объяснений, которые могли бы открыть что-нибудь поважнее, более значимое в судьбе Маяковского, принудившее его расстаться с жизнью.

Совсем недавно литературоведы получили дар, бесценный не только для них, – объемистый том «В том, что умираю, не вините никого?.. Следственное дело В.В. Маяковского» (М.: Эллис Лак, 2000). Это сборник впервые изданных документов, на многих гриф «Совершенно секретно». В числе только сейчас всем открывшихся текстов – агентурные донесения чекистов, внедренных в литераторские круги. Выясняется, что и Маяковский нет-нет да проговаривался о недозволенном, о своих тайных мнениях и сомнениях – уж не навеянных ли поездками в эмигрантское зарубежье? И хоть были эти проговорки в кругу самых ближайших, но всё, что говорилось поэтом, тотчас становилось известно бдящим органам. Познакомимся с некоторыми из доносных текстов.

Агент под кличкой «Арбузов» в сводке от 18 апреля 1930 года «совершенно секретно» извещает: «Романическая подкладка (та самая «любовная лодка». – Т.П.) совершенно откидывается. Говорят – здесь более серьезная и глубокая причина. В Маяковском произошел уже давно перелом, и он сам не верил в то, что писал, и ненавидел то, что писал»[3].

В агентурно-осведомительной сводке от 29 апреля 1930 года некто «Шорох» доносит: «В связи с самоубийством Маяковского в литературной среде господствует мнение, что если поводом к самоуб<ийству> послужили любовные неудачи, то причины лежат гораздо глубже: в области творческой – ослабление таланта, разлад между официальной линией творчества и внутренними, богемными, тенденциями, неудачи с последней пьесой, сознание неценности той популярности, которая была у Маяковского, и т. п., основной удар на разлад между соц<иальным> заказом и внутренними побуждениями, а отсюда вывод о том, что в литературе царит насилие, фальшь и т. п.» (Там же. С. 170). А далее агент раскрывает источники своего доносного утверждения: «Это мнение в разных оттенках и вариациях высказывали» (а он подслушал) писатели Борис Пастернак, Иван Новиков, Эдуард Багрицкий, Эмиль Кроткий, Виктор Шкловский, Арго, Михаил Зенкевич и другие. Да и сам Маяковский это же подтверждал стихами:

О том, что вовсе не чисто личное кроется за гибелью поэта, читаем также в сводке агента «Зевса» от 11 мая 1930 года, которая заканчивается выводом: «Ряд лиц (весьма большой) уверен, что за этой смертью кроется политическая подкладка, что здесь не “любовная история”, а разочарование сов<етским> строем».

Еще один много значащий факт, вероятно, также сыгравший роль роковую в посмертной судьбе поэта: в декабре 1929 года, когда отмечалось 50-летие Сталина, из литераторов редко кто не откликнулся хвалой в стихах и прозе о вожде-юбиляре. Среди «редких» не отозвавшихся оказался Маяковский. Можем представить, как воспринял эту информацию любивший лесть и почитание Сталин. Не здесь ли надо бы тоже поискать одну из причин «наказания», начавшего исполняться едва ли не сразу после того, как поэта, титулованного у могилы десятками уст великим и гениальным, проводили в последний путь нескончаемым (150-тысячным!) скорбным шествием?

А исполняться начало вот что.

Прежде всего скажем о том, что и ныне трудно поддается разумному объяснению: почему прах поэта (повторим: великого и гениального) пролежал упрятанным в одну из ниш Донского монастыря и невостребованным до 1952 года?

Перед кончиной Маяковский еще успел брезгливо прочитать статью В. Ермилова «О настроениях мелкобуржуазной левизны в художественной литературе», опубликованную 9 марта 1930 года. Но не дано ему было узнать о том, что этою публикацией открылся новый против него поход.

2 апреля 1930 года было сорвано его выступление в институте имени Плеханова. А далее, уже и не вспоминая о том, какими всенародными были его похороны, надвинулось черною тучей посмертное замалчивание поэта и выдворение его из литературы. И не день-два оно длилось, а без малого шесть (!) лет. Что это было? чем объяснить? как такое понять нам, послевоенным школьникам, за партами заучившими наизусть сталинскую аттестацию «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим…»?