Она молча смотрела ему в глаза, наклонив голову к плечу. Выбившаяся из кос прядь упала на лицо, испортив образ. Самсавеил поднял руку и аккуратно убрал ее за ухо. Так его Ева снова была прекрасна.

— Ты злишься, радость моя, — понял он, прикоснувшись к ее щеке. — Ты боишься.

Ева не ответила и на это, продолжала держать его за горло и пристально смотреть в глаза, не моргая.

— Это потому, что я понял, как сделать тебя бессмертной? — он положил руки поверх ее, погладил по грубому панцирю перчаток. — Мне всего лишь нужна одна вещь из моего Райского сада.

Длинные пальцы впились в плоть, сжали глотку, перекрывая воздух. Но всемогущему не требовалось дышать.

— Обещаю, я никогда тебя не обижу, — он успокаивающе гладил ее по рукам, пытаясь понять, что творится в ее голове. Проникать в мысли опасался, зная, нутром чуя — почувствует и не простит.

— Ты никогда не поймешь, что такое настоящее бессмертие в вечности. Ты никогда его не познаешь. Ты вне его, — твердо произнесла она.

— Но я не могу умереть, так уж вышло, — он болезненно улыбнулся и нарочно поднял голову повыше, чтобы душить его было удобнее.

— Так вышло? — она вскинула брови. — Ты не можешь умереть лишь потому, что я разделила с тобой проклятие бессмертия.

— Ты знаешь? Ты помнишь?! — он переменился в лице. От удивления побледнела кожа, округлились глаза, зрачок в черных глазах расширился, заполнив собой радужку.

— Я все помню. С того самого дня, как Люция привела меня к тебе, — горько усмехнулась она.

— Это невозможно. Ты не можешь помнить все. Свои жизни, но не более того, — хмыкнул он и снова расслабился, уверенный в своей правоте. Он же сам все контролировал, перекрывая фрагменты ее памяти.

Она нависла над ним, упершись руками в шею. Волосы соскользнули с плеч, оттянулся ворот плаща и платья, обнажая белоснежные ключицы и шею в черных прожилках вен.

— Ты правда так думаешь? Я помню, как ты призвал меня к ответу. Я помню, как забрала тебя из жизни в свое ничто. Я помню, как ты кричал, что колесо судьбы ломает жизни, а я — чудовище и монстр, не умеющий любить людей, — тихо-тихо говорила она. Медленно-медленно. Подрагивала кожа у спиленных хелицер, билась вена на шее.

— Ты не можешь, — он покачал головой, насколько позволили ее руки.

— Я помню, как ты поменялись местами, — она прищурилась. — Я помню, как ты стал Богом моего мира вместо меня.

— Мы не менялись! — Самсавеил презрительно скривил губы. — Мы никогда не менялись! Я сказал, что люди не заслуживают стольких страданий. Все мы спицы твоего колеса мучений, все мы узники твоего ада. Я не хотел этого. Не хотел страдать сам, не хотел, чтобы страдали другие. Я просил тебя любить нас. А что ты? Что сделал ты? А ты бросил мне свой мир и махнул рукой — правь, как считаешь нужным сам. Ты бросил меня! Ты проклял меня и ушел жить в своем мире женщиной.

— А ты влюбился!

— А я не мог иначе! Почему повелевая адом, ты мучила нас, почему? Почему, спустившись сюда, ты любила нас, почему? Почему нельзя было сразу нас любить? Почему ты оставила ненависть мне? Знаешь, как я был зол?!

Она отпустила его шею и положила едва теплые ладони на щеки, провела пальцами по носу, скулам.

— Знаю, — улыбнулась она. — Но ты ничего не понял. Ты думал, я прокляла тебя, поменявшись с тобой местами. Бросила тебя, предала. Ты думал, я всех-всех прокляла колесом судьбы. Ты думал, я всех ненавидела и мучила. Ты думал, я делала это назло.

Он смотрел ей в глаза и крепко сжимал губы. Все в нем бушевало бурей и готово было высвободиться в любое мгновение. Останавливали только блестящие от слез глаза и горькая улыбка.

— Я просто разделила с вами свое проклятие. Я поделилась своей болью и отчаянием, своим одиночеством, своей пустотой. Ты никогда не поймешь истинного бессмертия в вечности. Тебе не дано его познать, — она покачала головой, и слезы закапали на его лицо. Растеклись к волосам, вискам, ушам. — Мой круг бесконечен, вечен.

Он не понимал. Пытался, но совсем не мог.

— Ты есть все сущее, — задумчиво протянул он и, подняв руки, аккуратно вытер ее слезы, смахнув со щек. — Мы тебе на что?

— Познать все сущее, — отозвалась она, прижимаясь щекой к его ладони.

— От неба до земли, — вздохнул он. — От края до края.

— От ненависти до любви, — выдохнула она. — От боли до радости. От горя до счастья. От отчаяния до надежды. От предательства до верности. От лжи до истины.

Он внимательно слушал ее. Впитывал. Осознавал.

— И все мы лишь для того, чтобы ты знала все возможные чувства и эмоции? — поняв, все равно спросил он. Она подняла голову и, отвернувшись, посмотрела куда-то в сторону. — Радость моя?

— От уродин до красавиц. От калек до совершенных. От изгоев до кумиров. От исчадий ада до святых.

— Все мы — твои лица, — он нахмурился, разглядывая ее. — Ты хочешь познать все возможные жизни?

— От трагедий до счастливого конца. От войн до мира. От мира до войн. От потерь до побед. От ада до рая, — продолжала она, закрыв глаза. Налетевший ветер гладил ее по лицу, трепал волосы, вытирал слезы.

— Все судьбы.

— Я хочу познать все, абсолютно все, что существует, все, что можно познать. Увидеть все, что можно увидеть. Услышать все, что можно услышать. Почувствовать все, — она вдохнула полной грудью и грустно улыбнулась. — Понимаешь, Сэм?

— Как Ева? — насупился он.

— Ева — лишь часть этого мира. Ева — это только я. И я не должна была возрождаться, это ты так решил, не вынеся одиночества. Но вас, всех вас, чьи жизни потом станут моим опытом в вечности, гораздо больше, — она повела плечом и, опустившись ему на грудь, положила руки перед собой. — Ева не может познать все. А вы — можете. И познаете.

— Что будет, когда это произойдет? — бессмертный задумчиво посмотрел на небо. Если возможно все, значит, однажды придет время и этим звездам погаснуть, а миру — быть уничтоженным. Если для познания сущего нужно по обе стороны всех возможных событий, значит, мир умрет много-много тысяч раз. Каждый раз по-своему. И воскреснет столько же раз. Каждый раз по-своему. Чтобы охватить все, что можно вообразить, чтобы познать все, что можно познать.

— Я не знаю, — слепая паучиха взирала умиротворенно. Зрение никогда к ней не возвращалось, и осколки души, брызнувшие при встрече с кумо, были похожи на звезды. Такие же звезды, как на небе над головой. Она видела без зрения, и гораздо лучше, чем могли бы глаза.

— Я все равно запутался, — Самсавеил взял ее за руки, погладил пальцами плотный гладкий панцирь. — Лион как-то сказал мне, что Бог кидает кости людских судеб. Но я не бог. И ты не бог. Мы ведь не кидаем кости всех людских судеб. Они сами это делают, а приписывают, как правило, мне. Хотя страдают они по-настоящему. И мы. Мы ведь с тобой несчастны тоже. Разве нет? Иначе бы ты не душила меня сейчас.

Ева молчала.

— Миллионы агоний — это чудовищно, Ев, — выдохнул он и покачал головой. — Я потому и призвал тебя тогда к ответу. Я думал, если скажу тебе, ты все исправишь, а ты просто меня на свое место поставила. Я думал, ты, спустившись в свой мир, все изменишь, но ты почти ничего не изменила, все осталось по-старому. Маленьким адом, которым я почти не умел управлять, даже не знал, что делать. Я просто оставил, как есть. Я выбрал свое счастье, отказавшись исправлять твои ошибки, я выбрал быть с тобой. Но ведь мир остался прежним. Страдания ужасны. Мир, в котором есть боль — отвратителен. Так не должно быть, это неправильно.

— Не относись к этому, как к чему-то плохому. Агонии прекрасны — они делают картину мира полной. Без боли нет радости. Без горя нет счастья, — пожала она плечами, игнорируя многое из сказанного им. — Не окрашивай все в черное и белое. Оно не имеет цвета.

Вместо ответа Самсавеил ущипнул ее за бедро. Ева вскрикнула от боли и дернулась, вставая.

— Чего ты кричишь? Радуйся. Без боли нет радости, — нахмурившись, процедил сквозь зубы Самсавеил. — Агонии прекрасны, — повторил он и провел рукой по ее ноге. Плоть разошлась кровавой раной до кости, от крика Евы заложило уши. Он провел рукой обратно, закрывая порез и унимая боль.