- Но это же, как снежный ком – дальше будет только хуже. Всё больше и больше будут зверствовать.

- Да – согласился Подколодный, - это неизбежно. И я думаю, что зверства не помогут. Машина будет уничтожать и своих и чужих. Знакомца-то твоего, Мирона Кузьмина, Дончека обвинила в предательстве, и расстреляли его. Я уж тебе в Болгарии не стал говорить. А он командующий армией был. Его сам Троцкий назначил. Во! А ты говоришь! И когда это кончиться – кто знает? Страшно.

- Когда-нибудь да закончится. И никакая это не машина, а продуманная стратегия. Волю народную так подавляют. Что бы строил народ коммунизм и голову б не поднимал и даже не задумывался, что теория этого вашего Маркса не жизнеспособная. Гутарят, что Ленин ваш с ума сошёл, когда понял, что натворил.

- Ты со словами-то этими поосторожней. Нахватался всякой дряни за границей!

- Мне что-то хуже грозит? – усмехнулся Андрей. – И кореша твоего к стенке поставят, когда в нём надобность отпадёт. Чтобы не очернял светлого коммунистического завтра.

Подколодный не ответил: понимал, что всё может быть.

Андрей достал клочок газеты, насыпал туда махорки, свернул цигарку, вставил в мундштук, чиркнул половинкой спички о коробок, закурил. Руки у него не дрожали.

- А ты не боишься – заметил Иван.

- Отбоялся. Да и казак я, стыдно бояться.

- А жена, дети?

- А что? На Дону вдовы и сироты не в диковинку.

Андрей тихо в полголоса пропел:

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,

Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами,

Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,

материнскими слезами.

Спел, а сам вспомнил другую песню, что пели казаки в двадцатом году, отступая в Крым, явно переделанную на свой лад из офицерского романса, полную тоски и безнадёжности.

Не для меня придёт вясна,

Не для меня Дон разальёться.

В памяти всплыл последний куплет:

А для меня, кусок свянца

Он в тело белое вапьёться

И кровь горячая пральёться,

Такая жизнь, брат, ждёть меня.

Какая там жизнь! Вот жизнь как раз и не ждёт, жизнь кончилась. Ждёт жена.

- С женой встречаться не передумал? – прервал его размышления Подколодный.

- Нет.

- Скажешь ей?

- Зачем?

- Ну?.. Твоё дело…

- Моё – согласился Андрей и с досадой добавил: - Эх, сидели бы вы тихо на своём корыте – всем бы хорошо было.

Подколодный развёл руками:

- Ну …

Вернулся подъесаул в бывшую монастырскую келью, а теперь камеру, сел на свои нары каким-то растерянным. Что было тут же замечено его сокамерниками.

Священник отец Глеб Крестовоздвиженский, огромный здоровяк-поп из села Измайлово, что под Тамбовом, в штопанной-перештопанной рясе, с деревянным самодельным крестом на верёвке поверх её, подошёл к Андрею.

- Что случилось? – участливо спросил басом.

- Жена приехала. Свидание разрешили.

- Радоваться должен.

- Да. А до восьми вечера ко мне должны применить высшую меру социальной защиты – тон у Андрея был безразличный.

К нему подошли ещё четверо обитателей камеры.

- Что, начинается? – зло сказал Воропанов Григорий, капитан царской армии, он служил рядовым в войсках Деникина, а затем Врангеля.

Андрей обречённо кивнул.

- А чему тут удивляться? – сказал Илья Романов, крестьянин Тамбовской губернии, бывший дезертир из Красной Армии и бывший атаман банды во время восстания Антонова.

По меркам Советской власти, он кулак, хотя по меркам довоенной Тамбовской губернии, даже не середняк. Имелось у него в хозяйстве две коровы, коза, три лошади, держал двух свиней, двух телят, двадцать овец, кур, гусей и даже индюков. А ещё у него было восемь детей – пять мальчиков и три девочки. Соответственно и земли было много. До войны пахал как проклятый от зари до зари. Земля на лучших в мире чернозёмах давала богатый урожай! Ну и жил не плохо, по крайней мере, семья его голодной не сидела – амбар всегда полон был, обуты, одеты, патефон имелся. Революцию принял сразу – землицы добавить, оно бы не помешало. Войну бы прикончить и опять тамбовская пшеница за границу потечёт. Но осенью 1918 года к нему в Красную Армию пришло письмо от жены, что большевики землю не дали, но отобрали всё, что было в пользу голодающих рабочих. Детей кормить стало не чем. Илья Иванович дезертировал из рядов Красной Армии. В Тамбовской губернии разгоралось крестьянское восстание. И вот через несколько лет опасных приключений и скитаний Илья Романов оказался в лагере Особого назначения на Севере.

- Их главный большевик – Ленин, недавно помер, а новый вот освоился мало-мало, и давить начал чуждые Советской власти элементы.

- Слова-то, какие из уст простого мужика – удивился ротмистр фон Рибен, Пётр Николаевич, колчаковец.

Романов на него покосился и продолжил:

- Всё забываю, как этого нового-то звать?

- Сталин.

- Сталин – я помню. Имя забыл.

- Иосиф.

- Еврей что ли?

- Нет, грузин.

- Хрен с ним, грузин так грузин. Андрей – первый, да боюсь не последний. Не видать нам родной стороны, господа хорошие, помяните моё слово.

Ему никто не возразил, понимали, что так оно и будет. В кельи наступила гнетущая тишина, как при покойнике.

- Неужели всех? – задал глупый вопрос самый молодой из зеков Юрий Колесов, двадцатидвухлетний сын генерал-майора царской армии.

- На Бога уповать надо – пробасил отец Глеб. – На милость его.

И, как не странно, оказался прав. Под расстрел попал через некоторое время Илья Романов, остальные отсидели свой срок, освободились и до старости служили в Красной Армии, только генерал-майор Юрий Колесов погиб в 1945 году недалеко от Берлина. А отца Глеба тоже отпустили, но в 1938 году опять арестовали, и он сгинул перед войной где-то в казахских степях.

- Молись, раб Божий – сказал священник, - уповай на Господа и молись, больше тебе ничего не остаётся.

- Не охота – покачал головой подъесаул и стал скручивать цигарку. – Казаки не перед кем и не перед чем голову не склоняли. О чём Бога просить? Что будет, то и будет. Знаю, что вдову мою и сирот моих по обычаю казачьему, казаки не бросят, что уже легче.

Только докурил, как вошли двое конвоиров и скомандовали:

- Зайцев! На выход.

Жена, Авдотья, в белом платочке в синий горошек и с таким же узелком в руках кинулась в объятия мужа. Васильковые большие глаза радостно распахнуты. Целуя мужа, она приговаривала:

- Как же ты исхудал, родной мой. Я тебе гостинцев принесла.

- Ну, будет, будет – отстранил жену Андрей, - на людях не хорошо это.

- Андрюшенька, это раньше было нельзя при людях. А теперь весь уклад христианский порушили. Жизнь поломали. Как только не грешат на людях и Бога не бояться.

- Ладно, ладно, Дуня, пойдём отсюда. Всё равно не хорошо. Они – это они, а мы – это мы.

- Похудел-то как – причитала Дуня.

- Так не дома.

Колючей проволоки ещё не было, вернее, была, но не везде. Всё только начиналось. Ещё верили, что врагов Советской власти можно перевоспитать. И время это наивное уже закончилось. Да и побег с этого гиблого места был равноценен самоубийству.

Андрей и Авдотья пошли по тропинке вокруг Святого озера, взявшись за руки, как в молодости, Андрей нёс узелок.

- Тут трава растёт – удивлённо заменила Авдотья.

- Растёт.

- Я думала тут одни камни да ёлки.

- Не только.

- Ты есть хочешь?

- Потом.

Они свернули к лесному Безымянному озеру. Выбрали бугорок, обдуваемый ветром, где комаров поменьше. Тёмно-зелёные ели смотрелись в тёмно-синюю воду, зелёная трава добегала до крутого обрыва берега, серели камни, солнышко светило с голубого неба. Благодать!