В Минводах дежурный по вокзалу милиционер сказал, что какой-то состав товарный с людьми под охраной отправили в обратную сторону. Странно, в обратной стороне - Кисловодск - тупик, дальше железной дороги нет. Но поехала, обязательно надо найти бабушку.

Вышла на станции Бештау, там тоже много путей, но поезда не нашла. Потом вышла в Пятигорске, только потому, что по дороге решила и там поискать на всякий случай, а вдруг?..

Стояла, пока ехала, в тамбуре. Стояла потому, что слезы лились не переставая, а в вагоне люди - стыдно, вот и стояла в темноте в тамбуре. Стояла и плакала и видела, что подошел паренек, приблизился ко мне, засунул руку в карман моего ватника, вытащил деньги - бабушкины пятьсот рублей - и вышел на остановке. Я видела и слышала все это, и не сопротивлялась, и не боялась. Все было как в тумане... и замедленно. Очнулась в следующее мгновенье - когда он спрыгнул на платформу и спокойно пошел, - я полезла в карман, - там пусто, и поезд трогается.

Что ж. Так надо.

Когда большое горе, то острая сиюминутная неприятность, как болезненный укол, переключает внимание, и на мгновенье, на какой-то миг наступает короткое отдохновение от большого, безысходного горя. Только что, казалось, нет выхода, нет сил бороться, казалось конец, все... а вот не все... Я помню, как я даже уже и плакать не могла, когда увидела, что деньги украдены. Что я дам теперь бабушке, если ее найду. И мне еще больше захотелось ее найти - ведь у меня, кроме меня самой, для нее теперь ничего и нет.

Надо найти.

Далеко, на запасных путях стоит поезд-товарняк с окошечками-решетками. Как я придумала? Что меня осенило поехать в Пятигорск? Не иначе - моя половина - та Вера, вера в то, что найду бабушку.

Иду долго вдоль длинного коричневого состава и зову и повторяю: "ба-а-буш-ка! ба-а-буш-ка!", а вокруг темно, никого нет, состав еле освещен, охраны тоже не видно. Кому нужен поезд со старухами да детьми? Да и куда они сбегут?

Жутко так было идти ночью одной, по шпалам и повторять: "ба-а-буш-ка! ба-а-буш-ка!".

И вдруг из одного окошечка:

-Верусенька, мы здесь, как же ты, детка, мы вместе, а ты одна? Попросись к нам!

И выглядывает в решетчатое окошечко бабушкино светлое лицо. Темно, а видно. Кусочек моей бабушки, моей жизни, которая закончилась. Сейчас и навсегда. Бабушка не плачет, не мечется, как будто так и надо. Все суета, а она человек.

Погода смилостивилась, ночь выдалась тихая, вьюжность остановилась, сверху не сыпалось, лужицы подернуты ледяной пленкой.

-Не надо, бабушка, я буду здесь хлопотать за тебя, за маму и зарабатывать, чтобы помогать. Молчу, что еще надо отработать и отдать пятьсот рублей, которые я везла ей, и они только что исчезли.

-Верусенька, у кого хлопотать? Все оглохли. Где же ты теперь жить будешь? Хотя ты и так редко приезжала - комнату-то опечатали, но они не имеют права, раз ты остаешься.

-А тебя они имеют права опечатывать? - найду где жить. Не волнуйся. Туда, в Машук, больше ни ногой. Машук наш кончился, бабушка.

-Верусик, лови простыню, ведь у тебя и ложки даже нет теперь, возьми и ложку!

И летит ко мне звонкая алюминиевая ложка, как клюв птичий, а за ней сквозь железную решетку сначала жгутом, а потом распластывается в белую птицу, опускается на меня крылатая простыня.

Серебряная моя бабушка стоит за решеткой, неизвестно, куда повезут и зачем, а думает обо мне. Такая она всегда. Отправляет меня, гонит:

-Замерзла, деточка, иди уж. Перед смертью не надышишься.

А я стою, и говорить - что? И идти - куда? Стою так до рассвета, и предо мною лицо - не лицо - лик, и он исчезает вместе с поездом-товарняком, как Машук, как эта ночь, как детство.

P.S.

прелюдия девятнадцатая

МАМОЧКИНЫ ЗАПИСИ

No 1.

Числа примерно 22 декабря 1944 г. нас погрузили на пароход "Дальстрой", погрузили 5500 женщин. Несколько огромных трюмов, сплошные стеллажи в пять, или шесть этажей. Сидеть можно только согнувшись... Многих стало рвать, слезть сверху невозможно. Блевали, обрызгивая сидящих ниже.

...Нам повезло тем, что мы плыли через моря - только женщины. Предыдущий этап, состоявший из мужчин и женщин, был ужасен: мужчины проигрывали женщин в карты, насиловали, выкалывали глаза, сбрасывали за борт. Конвой справиться с этим разгулом не мог, и уже после нашего приезда был большой судебный процесс. Начальника конвоя расстреляли и бандитов, предавшихся этому разгулу. 29 декабря, мы, голодные, почти без воды, съедаемые вшами (весь пол был залит блевотиной и дерьмом) прибыли в бухту Нагаево. 29 декабря - день моего рождения. Мне исполнилось 35 лет. Я очнулась в санитарном бараке...

No 2.

...Мы случайно узнали, что нас везут в Находку. Не знали, что в Находке - пересыльная тюрьма на пятнадцать тысяч заключенных, где существует произвол. Страшный свой закон.

Когда прибыли в Находку, подушку, что принесла мне Верочка перед этапом, я променяла на килограмм хлеба.

Нас разместили по баракам. Оцепенение перед открывшейся картиной: большой барак, по обе стороны нары, на некоторых сидят вплотную "привилегированные блатные". Люди второго сорта - "контрики" - под нарами, страшно счастливы. В проходе между нар такое огромное море людей, что человеку представить невозможно. Лежать негде, только сидеть. Все укутанные во что попало - грязная вшивая масса людей на голом полу.

Я для себя места не нашла и села с самого края в полуметре от двери. Дверь беспрерывно открывается, на ногах заносится снег, образуется лужа, а сбоку - бочка с водой, к которой тоже непрерывный поток. Воду разливают по неосторожности, а зачастую из хулиганства. Вот в этой сырости я и устроилась...

No 3.

...Меня этапировали в берлаг, береговые лагеря, которые мы называли лагерями Берия. Лагерь находился на четвертом километре. Началась процедура оформления - баня. Помылись, голые выходили в холодную, длинную, узкую комнату, за столом 6 - 7 чекистов лицом к нам. Мимо них мы должны пройти. Они осматривают нас голеньких и записывают приметы, потом медработник делает какую-то прививку, и мы выходим, получаем свои вещи и трясясь от холода и позора, одеваемся. Потом фотограф вешает нам на шею фанеру, на которой написан номер. Номер большой, не то пяти, не то - шестизначный. Фотографировали анфас и профиль, сняли отпечатки пальцев, в общем прописка для берлага. Через несколько дней нам выдали тряпочки с номером, я получила номер Н1-248. Судя по всему, первые две цифры зашифровали; т.к. буква "Н" в алфавите по счету тринадцатая, то, по-видимому, и мой номер был, возможно, 131248. [В лагерных правилах предписывалось]обращаться к надзирателю, или любому лагерному работнику: Я, номер Н1-248, судимая по статье 58-1а на 10 лет и 5 поражение... Ну чем хуже в немецких концлагерях? По-моему, не хуже, а даже получше, уже по одному тому, что то - у фашистов, а это в большом социалистическом государстве. Работа 10 часов, физическая, барак с трехэтажными нарами, постели нет, две четверти места на каждого, если ночью встанешь в уборную, то уже лечь негде, уже не втиснуться. Параша огромная, вонь в бараке жуткая, клопов очень много. Нет ни стола, ни скамьи.

Я пробыла в этом бараке 2 года 9 месяцев, барак ни разу не отапливался, в бараке было 300 человек.

Строимся по пять человек. Принимает конвой, состоящий из начальника конвоя с овчаркой и шести солдат все с автоматами. Нас 100 женщин. Выходим еще темно и возвращаемся тоже в темноте. Дорога до Магадана прямая, по ней беспрерывно движутся колонны каторжан, по бокам кювет и ровная низина до Магадана. Видны огни, освещенные окна. И иду, смотрю на эти светящиеся окна и думаю: там живут люди.

ИЗ МАМОЧКИНЫХ ПИСЕМ

No 1.

На нашу встречу, на совместную жизнь надеяться трудно, родная. Возможно, что этого не случится никогда, тяжело об этом думать, но к этой мысли надо себя подготовить. Правда, говорят, что живой человек думает о живом, но какой же я живой человек, я можно считать, на том свете, и вот оттуда пишу тебе...