После таких слов у Кузи еда поперек горла встала. Понимает, что тот прав. Насупился, молчит, переосмысливая сказанные слова.

Тут и дед Мирон приковылял. Приветствовав из калитки присутствующих, присел на чурку, трясущимися руками стал забивать трубочку:

— Кузька, ты что ли коня купил? На каки таки деньги? Вроде, как я эту кобылу на конном дворе давеча видел. Эта не та ли проныра, что мужики всем прииском сладу дать не могут? Эх, ястри тя! А что она тут возле твоего двора стоит? Ждет, когда ты на ней на работу поедешь? Ну-ну, гляди, кабы снег раньше не выпал.

Было видно, что Дыб-нога болеет с похмелья после вчерашнего и был бы не против поправить свое здоровье из заветной фляжки инженеров. Могучие плечи Константина, его спина заранее предвещали отказ. Поэтому, «играя на балалайке» дрожащими руками, с трудом забив трубочку, дед недвусмысленно поинтересовался:

— А иде у вас Веник-то? Он вроде как вчера обещал налить.

— Дед Мирон! Разве можно так пить? Ты уже вторую неделю но дворам побираешься! — воскликнула Катя. — Бабушка ругаться будет.

— Где это вторую неделю? — удивленно вскинул брови тот. — Только Ефимку и помянули. — И обиженно, обращаясь к Косте: — Что ним, господин хороший, одной чарки для здоровья старого старателя жалко?

— Не имею права, — сухо отозвался тот, не поднимая головы от бумаг. — Вениамин проснется, захочет — нальет.

— А он что это, еще спит? — подскочив с чурки, удивился дед. — Нечай, до свету с Нинкой шухарил?

— Откуда ты знаешь? — долетел с сеновала сонный голос Вениамина.

— Так все наши с утра говорят. Мне моя бабка доложила.

— Как это говорят? — спустился к ним в нижнем белье молодой ухажер. — У вас что, по ночам никто не спит?

— Почему не спят? Спят, как есть, все спят. Только вполглаза. Каждый, кто в темноте грязь по улице месит, — мимо никак не пройдет, будет опознан. — И усмехнулся. — Что ты, Веник? Не знаешь, что в старательском поселке остановился? Лучше налей, а то хвораю я шибко. К тому же, покуда Стюра не явилась, а то двоим наливать придется.

— А что, Стюра должна подойти? — насторожился Вениамин.

— Конечно. Должна же она проверить, как ее жених ночь провел без нее? — прыснул в кулак от смеха дед Мирон. — Так что торопись пятки смазывать, она от тебя запросто так не отстанет.

Вениамин нехотя полез в дорожную котомку, долго рылся, перебирая вещи, под конец извлек бутылку:

— Вот, последнее!

— А что такой коричневый, как чай?

— Армянский коньяк. Такой редко где встретишь. Друзья отца из Армении привозили. Берег для себя, но для тебя не жалко.

— Правду говоришь, — приставив к губам горлышко, согласился Хитрый Колонок. — Где ж ты еще такого хорошего мужика, как я, на жизненном пути встретишь? Дед Мирон тебе всю правду расскажет, как и что было…

— Особенно про золото, — язвительно дополнил Константин. — Вы вчера про какие-то три самородка говорили, знаете, где лежат. Не подскажете, в каком месте надо искать?

— Вот тут ты, брат, хватил! — даже не поморщившись от спиртного, развел руками тот. — Что-то не припомню такого. А вон и Стюра идет! Легка на помине, как черт на овине! — обрадовавшись появлению «молодой невесты», воскликнул Мирон. И уже обратился к ней: — Эй, Мать-телега! Где так долго бродишь? Жених-то ждет не дождется!

Пока он говорил, Вениамин пулей заскочил на сеновал. Остальные стали ждать, что будет дальше.

Между тем Стюра неторопливо подошла к воротам, некоторое время смотрела на Поганку, потом негромко попросила разрешения войти. Дед Мирон махнул рукой:

— Заходи, коли на ногах мозолей нет!

Та осторожно протиснулась в приоткрытую калитку, шлепая босыми ногами по деревянному настилу, проследовала к столу. Придерживая под мышкой старую холщовую мешковину, в которую был завернут какой-то предмет, остановилась подле деда Мирона. Слегка склоняя голову, поздоровалась с каждым, кто тут был, протяжно, как стонет сохатый осенью, спросила:

— А где же Веник? Я ему подарок принесла.

— Вениамин? Так изволит почивать. А что за подарок? — протягивая руки, заерзал на чурке дед Мирон, желая посмотреть предмет в тряпке и узнать настоящую цену, чтобы обменять в лавке у Хмыря за спирт.

— Нет! — плотнее прижимая предмет, отодвинулась Стюра. — Это я только ему подарю.

— Что ж — дари, — обиженным голосом проговорил Мирон и пожал. — Эй! Веник! Стюра тебе свое приданое принесла.

Как не хотел Вениамин встречаться со своей «молодой невестой», спускаться с сеновала все равно пришлось. Слегка качнув головой Стюре в знак приветствия, подживил в печи огонь, желая сварить кофе, поставил кофеварку. Суетливо забегал от стола к дорожным сумкам, будто что-то выискивая. Терпеливая Стюра, переваливаясь с ноги на ногу, как медведь, ждала, когда он обратит на нее внимание. Игнорируя ее, тот дождался, пока закипит напиток, перелил его в кружку, усевшись в стороне, с наслаждением предался вкусу.

Чувствуя себя лишней, Стюра долго смотрела по сторонам, не зная, как быть. Потом все же насмелилась, крадучись подошла к Вениамину, подбирая нужные слова, стала разворачивать тряпицу:

— Нравишься ты мне. Ты настоящий мужик. Коли берешь меня замуж, хочу тебе сделать подарок. Тебе в тайге пригодится.

Вениамин, с кислым лицом слушая ее речи, хотел встать и удалиться, но, заметив то, что открылось его взгляду, замер с открытым ртом. Такое же изумление было на лицах Константина, деда Мирона, Кузьки и Кати. Отложив в сторону скомканную тряпку, Стюра протянула Вениамину кривой, в кожаных ножнах клинок. Тот машинально отставил кружку в сторону, подскочил, принимая подарок. Сраженный удивительным оружием, сравнимым с произведением искусства, только и мог спросить:

— Что это?

— Ножик. Только кривой, но его можно обрубить, — просто отвечала ничего не понимающая в творении неизвестного мастера Стюра. — Медведь навалится али разбойник выскочит — хорошая защита будет. Жизнь сохранишь.

Все, кто тут был, сгрудились возле Вениамина. Даже Дыб-нога, постоянно теряющий преимущество в скорости, оказался рядом с ним быстрее всех. Каждый хотел подержать клинок в руках. У каждого в сознании были свои мысли.

Длина его была около семидесяти сантиметров без ручки. Остро отточенное с одной, нижней стороны, лезвие могло резать подкинутый конский волос. Позолоченные эфес и затыльник рукояти отливали матовым, с добавлением меди цветом. Туго накрученный шнурок из кожи служил для крепости сцепления руки и рукояти клинка. На плоских ножнах во всю длину были закреплены какие-то знаки или образы, отчеканенные или отлитые из золота. Несмотря на то, что на сабле и ножнах было достаточно желтого металла, клинок был удивительно легким и удобным в обращении. Вероятно, это обусловливалось легкостью и прочностью не имевшего ни единого вкрапления ржавчины металла, из которого было выковано лезвие. Сабля была настолько старой, что никто из присутствующих не мог сказать даже приблизительное время её изготовления.

— Турецкая, — в свою очередь держа в руках саблю, проговорил дед Мирон. — У меня прадед с турками воевал, рассказывал, что у них такие сабли были.

— Нет уж! Откуда тут турецкие сабли? Это обыкновенная казацкая шашка, — предположил Вениамин.

— У казаков сабли длиннее, — размышляя, заметил Костя.

— У нас у полицейских такие же, я видела! — вставила свое мнение Катя.

— А что, у сабли урядника тоже ручка золотая? — противоречил Дыб-нога.

— Нет, это не урядника. У меня мамка ей капусту рубит. Потом я на гору хожу, лапник режу. Хорошо резать. Махнешь один раз — полпихты осыпается, — улыбалась довольная Стюра.

— Где взяла? — спросил Константин.

— Не знаю. Она у нас всегда. Мамка говорила, что покойный тятя из тайги принес.

— Из тайги? Что она вот так просто под деревом валялась?

— Не знаю. Мне тятя про это не говорил. Давно в тайгу ушел, не вернулся. Наверно, медведь съел или бродяги голову топором отрубили, — просто, будто речь шла о подсолнухе, ответила Стюра.