— Вяжи ее к забору, никуда не денется!
Что Кузя и делал: заматывал уздечку к столбу у ворот, а сам ходил на прииск пешком, благо тут было недалеко.
Пройти мимо родной тетки незаметно удавалось редко. Порунья будто ждала его в лопухах, выныривала в самый неподходящий момент и, перебирая в памяти все, что накопилось за неделю и больше, выкладывала ему «со своего кедра, где шишки были только ее, и ничьи другие». Изнывая от потока информации, Кузя однажды пришел к выводу, что категория этих людей, к которым вместе с родной теткой обязательно относился Мишка Могилев, должны работать в дальнем забое в горе, хоть какой-то от них толк будет: от их болтовни камни сами будут отваливаться.
Сегодня пройти незаметным также не представилось возможным. Едва он достиг тех ненавистных лопухов, будто из колодца, вынырнула лохматая голова тетки Поруньи с радостной улыбкой на рябом лице. Затащив его за рукав сначала в ограду, а потом в дом за стол, подала полбанки американской ветчины, кусок хлеба и смородиновый чай. Сама с неразделенным чувством наслаждения села напротив и начала свой рассказ: кто с кем гулял, у кого картошка лучше, а у кого хуже, кто ставит бражку в логушке, а кто в ведре и так далее.
Уплетая ветчину, Кузька молча кивал головой, соглашаясь с Поруньей во всем, даже если она была не права. Сам соображал: откуда у тетки ветчина, если это большая редкость, и вот уже два года на прииски ее вовсе не завозили? Ходили слухи, что где-то там, далеко-далеко в море затонул пароход с американскими продуктами. Для Кузьки море и пароход все равно что бревно в разрезе, потому что он не видел ни того, ни другого. Но ветчина — дело другое, вкусная, сытная и ее всегда достаточно, потому что железная банка была объемом в один литр, и одному хватало наесться до притупления мозгов. Последний раз он ел ее года три назад, когда еще живой отец после расчета принес домой полный ящик. Ответ напрашивался сам собой. Кузя помнил урядника Михаила Раскатова, который иногда заглядывает к тетке Порунье на огонек, поэтому спросил:
— А что, тетушка? Ветчину-то вам Михаил Иванович Раскатов преподнес?
Та изобразила на лице такую гримасу, будто в горле застряла пареная репа размером с кулак. Через некоторое время, справившись с чувствами, тихо молвила:
— Откель знаешь?
— Как не знать? Мы с Раскатовым давно знакомы по личным делам. Да успокойтесь вы, тетушка. Ничего он мне секретного не выдавал. Говорил только, что был раз, когда вы у Свиридихи внучку крестили.
— А-а-а! — облегченно вздохнула тетка Порунья. — Так это давно было, прошлый год. А боле я его не видела, ветчина-то с того лета осталась еще.
А сама, волнуясь, краснела, вспоминая, как сегодня выпроводила темпераментного урядника, пока не рассвело.
— Мне-то что? Мне никакого дела нет, когда он последний раз приходил. Одно хочу у тебя попросить.
— Что надобно? — навалилась на стол Порунья, желая угодить племяннку во всем, лишь бы он молчал про Раскатова.
— Банка у тебя из-под ветчины знатная, — брякая деревянной ложкой внутри емкости, начал Кузька. — Из нее хороший котелок для одного сделать можно. Проволоку к краям закрепить — и готово! В тайге самое то!
— Бери! Бери, племянничек! Мне не жалко, — затараторила Порунья, радуясь, что Кузя, а значит, и родные на Спасском прииске еще не знают о ее любовной связи с Раскатовым.
Простившись со словоохотливой тетушкой, Кузька подался в контору Крестовоздвиженского прииска. Пока не кончилась смена, ему надо было застать на месте Коробкова, чтобы передать бумаги.
Ему повезло. Управляющий был на месте, об этом ему сказал Раскатов на крыльце. Покуривая трубочку, обдавая Кузькино лицо запахом свежевыпитой водки, урядник встретил его как родного, осведомился о делах, здоровье. Поговорить ему было не с кем, излить душу не перед кем. За годы службы на прииске он надоел всем своими разговорами хуже застоялой крапивы за конюшней, поэтому любой, кто его видел, старался уйти от общения. И это для Михаила Ивановича было обидно. Взяв с Кузьки слово, что тот вернется сюда для важного разговора, Раскатов посветлел, надеясь, что так и будет.
В коридоре конторы никого. В комнате Коробкова слышны приглушенные голоса. Кузя постучал в дверь, когда разрешили, вошел. Коробков, как всегда, за столом. Рядом с ним на стуле — Власик.
Увидев Кузю, оба замерли с белыми лицами, будто увидели покойника. Недолго рассиживаясь, Власик подскочил, восковым голосом проговорил:
— Пойду я, Василий Степанович. После договорим. — И, будто сорвавшийся жеребец, проскочил мимо Кузи в дверь.
Коробков махнул рукой, подозвал Кузю:
— Здорово ночевали! Что у тебя?
Приняв бумагу и прочитав ее, глухо выругался:
— Дурак дураком, и уши, как у осла!
Было понятно, что они были сказаны в адрес Заклепина. Написав ниже короткое послание, Коробков передал бумагу назад и отпустил его. Кузя, довольный, что не пришлось ждать, как это бывает обычно, поспешил удалиться.
Распоряжение Заклепина было исполнено. Теперь ему следовало найти Митьку Петрова. Для этого надо было пройти мимо Раскатова на крыльце, который обязательно привяжется с пустыми разговорами. В конце коридора была вторая дверь из конторы, которая выводила на склады и конюшни. Кузя хотел шмыгнуть туда, но внезапно возникшая мысль, наоборот, подтолкнула его к разговору с урядником.
Очутившись на крыльце, как и предполагалось, он очутился в цепких объятиях словесной морали Раскатова, который очень обрадовался свободным ушам. Не теряя времени даром, начал допрос:
— А скажи-ка, Кузька, как там поживает Степан Моисеевич Соколов?
— Да ничего поживает. Кабы не ремень — брюхо бы по земле волочилось, — отвечал Кузька, вроде как между делом, желая перебрать в котомке вещи.
— А чем занимается?
— Откель мне знать?
— Что же он, мизгирь лупатый, обещал меня на Троицкую неделю пригласить пображничать, а сам молчок?
При данном определении Кузьку едва не прорвало от смеха. Представил Соколова: действительно, глаза навыкат и ходит с раскинутыми по сторонам руками — чисто мизгирь. Теперь-то он постарается, чтобы это прозвище на прииске не забылось. А сам вынул из котомки пустую банку из-под ветчины, поставил рядом с собой на лавке.
— Откуда она у тебя? — взяв ее в руки, переменил тему разговора Раскатов.
— В тайге нашел, на тропе по Шинде. Кто-то бросил. Подобрал, хотел из нее котелок сделать, да все некогда, — не задумываясь, соврал Кузя, продолжая рыться в котомке.
Урядник взял банку, покрутил в руках, понюхал, тут же сделал вывод:
— Это наша банка из-под ветчины. Такой ветчины сейчас ни на одном прииске нет, только у нас на складе.
— Ну уж и нет. Может, кто из спиртоносов через перевалы приволок? — подливал масла в огонь Кузька.
— Никак не можно.
— Почему это?
— Через Саяны возят китайскую ветчину и тушенку. А на этой вон аглицкими буквами так и написано, что из-за моря, а потом по железке доставлена.
— Откуда ж она тогда могла там, на Шинде очутиться? — стараясь казаться равнодушным, спросил Кузя, хотя в голове кипели мысли от открытия.
— Так это могли Власик с Котом бросить. Они давеча где-то в тайге пропадали.
— Ну, может, и они, — стараясь быть равнодушным, согласился Кузька, едва сдерживая эмоции: все-таки Власик! К тому же узнал имя его спутника, державшего его под стволами.
В голове, как крылья глухаря, заколотились тяжелые мысли: «Скорее к дядьке Егору! Рассказать все, что с ним сегодня было». Быстро собрал котомку, хотел идти, но вспомнил, что Егор наказывал повидать Митьку Петрова. Для этого надо было сходить на речку на промывочную площадку. Но прежде надо как-то отделаться от назойливого урядника. Тот, считая Кузьку едва ли не лучшим другом, прицепился не хуже того самого лупатого мизгиря со своими разговорами. Все же придумал, подскочил с лавки:
— От ведь балбес! — легко хлопнул себя ладошкой по лбу. — Совсем забыл: мне ведь Соколов велел про барачных Коробкову кое-какое донесение передать.
