У епископата не было своей программы церковного возрождения, а программа, формировавшаяся в среде активных мирян и духовенства, епископат тревожила и пугала. В этой активности епископы видели реальную угрозу и своей власти, и своим доходам. Стихийное развитие мирянского движения могло привести к формированию альтернативных, «внесистемных» центров церковной активности, и епископат, привыкший к жесткой иерархической вертикали, допустить этого никак не мог. К середине 90-х появились первые признаки того, что епископат решил не экспериментировать с новыми тенденциями – и по мере возможностей вернуть церковную жизнь в привычное для советского времени русло.

Уже в 1994 году Синод принял решение жестко регламентировать активность мирянских организаций (братств), подчинив их настоятелям приходов. Это оказалось эффективным средством борьбы – многие братства вскоре приняли решение о самороспуске, не желая вступать в конфликт с епископатом и еще не понимая, как можно строить свою жизнь в отрыве от церковной иерархии. А на низовом уровне деятельность братств во многом совпадала с приходской, поэтому в существовании двух параллельных структур не было никакого смысла.

Решение Синода носило очевидный запретительный характер.

В то же самое время начались характерные для советского идеологизированного сознания поиски «врагов» вовне и внутри Церкви. Внешними врагами были названы различные христианские церкви и конфессии, а также те православные, которые находятся с ними в активном диалоге. Внутренними врагами объявили приходские и катехизические практики общины (и братства) священника Георгия Кочеткова и те общины, которые вышли из круга убитого в 1990 году протоиерея Александра Меня. Их оппоненты, демонстрируя невежество в вопросах церковной истории, назвали это движение «неообновленчеством» и попытались заклеймить его как антицерковное. Официального осуждения Церкви так и не удалось добиться – епископат решил промолчать, но с этого времени идет отсчет открытого противостояния внутри Церкви между «либералами» и «консерваторами».

При всей условности этих понятий в церковном контексте существенным оставалось то, что «либералы» размышляли о практике катехизации, роли богослужения в жизни общины, а «консерваторы» считали сложившиеся практики незыблемыми, не подлежащими обсуждению и главной своей задачей видели выход в общественно-политическое пространство и формирование «православной идеологии» на основе дореволюционных форм и практик.

Некоторое время баланс сил сохранялся. Епископат в целом в этом споре старался не занимать какой-либо отчетливой позиции. Во второй половине 90-х годов консерваторы объединились вокруг газеты Константина Душенова «Русь православная», авторы которой мыслили себя «хранителями веры» и жестко критиковали не только мирян и священников, но и епископов (одним из первых – нынешнего патриарха, а тогда митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла) за «уклонение от православия» вплоть до обвинения их в ереси.

Содержание понятия «церковное возрождение» стало постепенно меняться после 2000 года, когда государство все более удалялось от демократической модели и приобретало сперва автократические, а затем и авторитарные черты. «Церковное возрождение» должно было приспособиться к этому развороту в государственной политике. Первый этап «церковного возрождения» завершился, когда работа с людьми отошла на второй план и главными задачами стали институциональное развитие Церкви, эффективное взаимодействие с государством и поиск форм государственного финансирования, а именно:

1. Формирование новой идентичности через проповедь патриотизма и традиционных ценностей в согласии с внутренней и внешней политикой государства.

2. Получение государственных средств на строительство и реставрацию, а также грантов на «социально значимые» проекты.

3. Управление недвижимым имуществом.

4. Бюрократизация Церкви, создание различных структур на общецерковном, епархиальном и приходском уровнях, в большинстве случаев имитирующих реальную деятельность, но имеющих навык составления «правильных» отчетов.

В это время произошел и серьезный мировоззренческий перелом в сознании одной из ключевых фигур, определявших церковную политику этого времени. Митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (Гундяев), глава Отдела внешних церковных связей, долгие годы участвовавший в экуменическом диалоге, в начале 2000 года выступил с жесткой критикой либерализма, фактически предвосхитив будущую политику государства на четвертом сроке В. Путина:

Фундаментальное противоречие нашей эпохи и одновременно главный вызов человеческому сообществу в XXI веке – это противостояние либеральных цивилизационных стандартов, с одной стороны, и ценностей национальной культурно-религиозной идентичности – с другой [3].

Можно утверждать, что этот текст стал декларацией нового этапа – «Церковного возрождения 2.0», которое было призвано вернуть к жизни идеал «Церкви империи». Его главное содержание оказалось простым и понятным: Православная Церковь может развиваться только в тесном союзе с государством, обслуживая его идеологически, опираясь на его структуры, получая от него прямое и косвенное финансирование.

Надо сказать, что «Церковь империи» – это мощный и внятный архетип, прямо отсылающий к Византии и всему комплексу воззрений, связанных с «православной империей», «Третьим Римом». С одной стороны, эта концепция обладает большим мобилизационным потенциалом и удобно помещает Православную Церковь в систему постсоветского государственного управления на то единственное «свободное место», которое прежде занимала Коммунистическая партия. Это было понятно всем, даже чиновникам, далеким от Церкви. С другой стороны, эмоционально и идеологически этот архетип очень привлекателен для многих членов Церкви, как мирян, так и людей в священном сане, увлекающихся буквальными толкованиями идей «Святой Руси» и «Москвы – Третьего Рима».

Описывая современное состояние государственно-церковных отношений в России, Константин Харчев, бывший в 1984–1989 годах председателем Совета по делам религий при Совете Министров СССР, пишет:

Государству нужно православие, нужна идеологическая машина Церкви. Для государства она служит «скрепой». Ведь другой идеологии, кроме духовно-политического охранительства, у государства нет[4].

«Новой империи» в равной степени необходимы и религия – как форма легитимизации недемократической власти, и советское прошлое – как мифологическое время великих героев (именно поэтому главным – смыслообразующим – праздником страны в последние годы стал День Победы). Именно поэтому министр культуры России Владимир Мединский может позволить себе такие крайне сомнительные с церковной точки зрения утверждения, как, например:

К эпическим советским героям – и к «молодогвардейцам», и к панфиловцам, и к Зое – надо относиться, как в Церкви относятся к канонизированным святым. Это моя человеческая и гражданская позиция[5].

Министр культуры прекрасно знает, что «герои-панфиловцы» – это миф советской пропаганды, разоблаченный еще в 1949 году, а Зоя Космодемьянская выполняла преступное задание – сжигала крестьянские дома, оставляя зимой без крова не только солдат Вермахта, но прежде всего самих крестьян. Однако здесь историческая правда не имеет значения. Необходимо не только сохранить, но и развивать культ советских героев, вернуть их в основание современной российской идентичности. И попытка придать этим мифам сакральный характер в новых условиях опирается не только и не столько на традиции советского прошлого, сколько на соотнесение с традициями Православной Церкви. В ответ на эти спекуляции Церковь предпочитает промолчать, так как это утверждение полностью вписывается в доминирующий идеологический дискурс.