О Москве спрашивал: заметил ли какие перемены. Как не заметить! Государь порадовался и будто экзаменовать стал. А потом встал и, слова не сказавши, к другим гостям вышел. Царевна Наталья глаза отвела. Зато царица Прасковья совсем заговорила. В Измайлово к себе стала звать. Мол, дворца не узнать. Не стыдно гостей принимать. Оглянуться не успел, и царевна вышла. Словом не перемолвились. Понял, уезжать придётся. Уезжать... В голове одна мысль: в Голландии покровителя найти, с его помощью книгу издать. Не найдётся больше сил в дальнюю дорогу ехать. Шестой десяток за плечами. Волосы сединой припорошило.

Москва и впрямь удивить может. На Курьем торгу здание аптеки выросло — всю армию лекарствами и снадобьями снабжать. Поинтересовался: восемь в ней аптекарей, пять подмастерьев да ещё сорок работников. Государь денег не пожалел. За лекарственными травами людей по всей стране посылают, даже до самого Китая.

На Яузе городская больница появилась без малого на сто больных. Врачей не так много — один хирург, один просто доктор, ещё аптекарь, так всё бесплатно, за всё город должен платить.

Рядом с больницей суконная фабрика. Царь Пётр рабочих и мастеров из Голландии вызвал — целое поселение голландское. Родной язык с русским мешают.

У Новодевичьего монастыря — стекольный завод зеркала по три аршина с лишним в высоту выделывает.

Китайгородскую стену вычинили. Кремль подновили. На Красной площади театр городской возвели. За четыре-то года! Спектакли идут день за днём.

И ещё — из Голландии латинский шрифт для Печатного двора привезли, книги на нём печатать стали.

Узнал и о царе Петре. Новая у него амантка — литвинка. Крестьянка. С лица, говорят, ничего. А так коренастая, сильная. Одной рукой полупудовый сосуд удержать может, не дрогнет. Дома своего не имеет. У принцессы Натальи живёт. Прячется. Обхождения не знает.

От принцессы Натальи приглашение пришло — в Воробьевский дворец. И снова зима. Снова всё в морозном тумане. Будто и не было четырёх лет. Мебели побольше стало. А обои поновлять пора. Сама принцесса говорила, что дворцу уж тридцать лет, и строить его начал её старший покойный брат — царь Фёдор. На свой вкус. Достроить не успел — двадцати лет умер.

Рассказывать о нём не стала. Обмолвилась только, что подростком под карету попал, колесо по груди проехало. Выжить на первых порах выжил, да захирел.

   — Задумались, Де Брюин?

   — Я невольно вернулся на четыре года назад, ваше высочество.

   — Тогда всё вам показалось лучше.

   — Нисколько, ваше высочество. Я пожалел о том, что не подумал всерьёз о возможности просить о службе при московском дворе.

   — Тогда вы не стремились к этому.

   — Я чувствовал себя в растерянности от множества впечатлений.

   — И не знали, на чём остановиться.

   — Ваше высочество, если быть совершенно откровенным...

   — Почему же нет, мы с вами старые знакомые.

   — Я испугался самого себя. То, что мне мерещилось, не могло стать явью, но могло отвлечь меня от моего действительного предназначения — быть писателем и описателем.

   — Мне трудно поддерживать разговор, Де Брюин. В Москве не принято говорить на такие темы. Скажу одно: тогда государь, пожалуй, мог предложить вам место в придворном штате. Сегодня его мысли заняты другим. Мой брат меньше всего думает о дворе, разве что о вещах самых необходимых.

   — Но вы всё также занимаетесь театром, ваше высочество?

   — Ода.

   — Вы не разрешите мне стать зрителем хотя бы одного вашего спектакля?

   — Разрешу, если вы не окажетесь слишком суровым судьёй. Вы видели немало театров, и у вас есть возможность сравнить мои пробы с настоящими артистами.

   — Ваше высочество, поверьте, я не театрал, и потом я буду прежде всего воспринимать сочинителя и его мысль, а не тех, кто эту мысль станет воплощать.

   — Это случится только через месяц. Вы не торопитесь с отъездом?

   — Нет, ваше высочество, и признаюсь, буду рад любому промедлению.

   — Вы по-прежнему любезны, Де Брюин. И, кстати, вы же хотели закончить ваш вид Москвы. Пользуйтесь этой возможностью — я вам её предоставляю. Если хотите, вы можете и поселиться здесь. Прислуги и удобств здесь не меньше, чем в Преображенском дворце, а лошади для поездок в город всегда будут в вашем распоряжении.

   — Ваше высочество, я не премину воспользоваться такой пропозицией. Москва столько раз снилась мне с этого удивительного места. Благодарю вас, от всей души благодарю.

   — Я почти узнаю прежнего Де Брюина.

Знал, с Лопухиными не так просто справиться. Евдокия не больше полугода монашеское платье носила. В мирском по Суздалю разъезжает. Притворялся несведомым.

В Москве хуже. Не угадала покойная родительница нрава невестки. На красоту её польстилась да повадливость. А Евдокия поначалу сумела молодого мужа завлечь. Отца её Фёдора Аврамовича тогда подмосковным Ясеневым подарил. Ездили к нему с молодой супругой. Сады там куда как хороши. Яблоневые. У пруда Церковь Знамения с шатровым верхом. Ему не нравилась — деревянная. Тёсом крытая. Зато с лестницы всходной такой простор округ — душа поёт.

Ещё — дубов много. Всегда эту породу любил. А тут могучие. В два обхвата. У одного скамья круговая. Сидели с Евдокией. Она к нему всё ластилась. Оторваться не могла. Надоедная.

В дарственной оговорка была, коли род Лопухиных кончится, вернуть Ясенево во Дворцовый приказ. Евдокию в монастырь отправил, словом своим поступился: оставил село былому тестю, да ненадолго. Фёдор Аврамович в год-два так одряхлел, ослеп, что водить его под руки водили. Говорят, по дочери убивался.

Снова обижать старика не захотел: Ясенево сыну Авраму передал, пользоваться разрешил. Толковым на первых порах ему показался. В Европу со всеми ездил кораблестроению учиться. А работать не пожелал. От службы всякой наотрез отказался. Около племянника увиваться стал.

Чтобы письма сестрины сыну передавал — в том не замечен, а в остальном поздно спохватились: только ему одному Алексей доверять стал. Где бы с родителем поговорить, к дядьке тянулся.

Никогда Лопухины в чести особой не были. Зато теперь к Авраму все, кто с царём не согласен был, прибиваться стали. О Софье Алексеевне сразу забыли, а тут без малого десять лет хороводы свои московские водят.

Может, подмётное дело помогло последнее слово сказать. Всем немедля в новую столицу собираться.

Из Москвы старого духу плесенного нипочём не выкуришь.

С деньгами туго — вот что плохо. Если разобраться, в 1701 году армия обходилась в 982 000 рублей, нынче вдвое дороже. Известно, сто тысяч солдат вместо сорока дешевле не обойдутся.

Да ещё за первые полтора года войны со шведами королям польскому и прусскому субсидий, ни много ни мало, полтора миллиона выдать пришлось. А во что расходы на флот, на артиллерию, на то, чтобы дипломатов во всех странах содержать, обошлись? Опять в полтора раза больше, чем при начале военных действий. Тогда два с небольшим миллиона, теперь три с небольшим.

А с народа получить всего-то около полутора миллионов можно. Поначалу не думалось о том. Приказывал со старых учреждений государственных остатки брать. Только позже понятно стало: дела государственные порасстроились. И опять хватать перестало. Вот тут и ломай голову как хочешь. Нет расходов важнее военных, а как их покроешь?

Начинали с того, что армию содержали на главные доходы государства — таможенные и кабацкие пошлины. Новую кавалерию в 1701-м набрали — пришлось новый налог назначить: драгунские деньги. Для содержания флота — корабельные.

Петербург принялись строить — объявили сбор денег рекрутных и подводных. Столько налогов оказалось, что объединили их в один — окладные деньги.

Мало, всё равно мало. Того хуже — недоимки. В них большая часть сбора оставаться стала. Тогда и пришлось на порчу серебряной монеты идти. Всю её перечеканили, чтобы низшего достоинства была, а ходила по прежней цене.