— Но ведь Евдокия Фёдоровна была царицей...

   — Вы правы, а сходить к роженице всё равно надо.

Бушует в Москве лето. Зною настоящего ещё не видали. К августу ближе о себе знать даст. А теплынь редкостная. Ровная. Изо дня в день парится земля. От зелени дух идёт — голова кружится. Под вечер цветами так и обдаёт. Сады не сады, а в каждом дворе на грядках снопы целые. Яркие. В пчелином жужжании. Не успеют на солнце обсохнуть — снова дождичком крупным, тёплым взбрызнет. Благодать...

На дворе Князь-Кесаря Фёдора Юрьевича снова высокий гость. Раз за разом государя хозяин принимает. Радуется. А тут вроде насупился, в глаза не глядит. Государь сразу приметил:

   — Погоди, погоди, давай-ка на вольном воздухе останемся. Пусть твои слуги здесь нам угощение спроворят.

   — Как велишь, великий государь.

   — Никак смурной ты, Фёдор Юрьевич. Один ко мне вышел. Супруги не зовёшь.

   — Велишь, позову.

   — Я велю! А ты-то что? Что тебе, князь-кесарь, не показалося? Или опять толковать примешься, мол, не твоё дело, не тебе государевы дела обсуждать?

   — Как с языка у меня снял, государь. Так и скажу.

   — Ан нет, не получится. Не получится, князь-кесарь. Хоть далеко протодиакону Питириму до сана твоего высокого, а иной раз может и он от тебя ответа потребовать. Говори, о чём мысли твои? Не о Марте ли моей? Так нет больше Марты — есть Катерина Алексеевна. Чего ж тебе ещё?

   — Правды хочешь, государь? Что ж, будет тебе и правда. Крестилась ли пленная прачка в нашу веру, в своей люторской ли осталась — разницы для меня никакой. Да и для других тоже. А вот то, кого ты, государь, крёстными родителями ей выбрал, тут уж...

   — Погоди, погоди, а ты знаешь, что Катерина Алексеевна только-только сына мне родила? Петра Петровича?

   — Прости на смелом слове, Пётр Алексеевич, да мало ли у тебя таких-то сынков по всему белому свету посеяно? Не счесть? Бык до бойни бык, мужик до гроба мужик. Не я так придумал — предки испокон веков говорили. Не слыхал и слыхивать не желаю, брался ли ты за дам наших придворных. Может, и такого примеру в странах европейских нагляделся.

   — А что, Князь-Кесарь, может, и у нас обычай такой ввести, как думаешь?

   — Тьфу, мерзость какая. Да и то сказать, доброму делу люди всю жизнь учатся, а мерзостное с ходу постигают. Не чудо. Да ты меня, государь, от главного дела не отводи.

   — Так что тебе Катерина Алексеевна далась? Чем дорогу перешла?

   — Ничем. Не видел я её в глаза. Бог даст, никогда и не увижу.

   — А зря. Куда как хороша. Есть на что поглядеть.

   — А кто тебе запретить, государь, может. Вот в потёмках и гляди, благо ночным временем все кошки серы. У царевны ты её поселил — плохо. Очень плохо. Ещё куда ни шло прислугой. А то, прости Господи, настоящей полюбовницей.

   — Ну, и распалился ты, Князь-Кесарь. Того гляди в страх меня вгонишь. Заикаться твой великий государь начнёт.

   — Такого Господь Бог не допустит, а вот с обиходом полюбовницы твоей тебе крепко подумать надобно. Родила от тебя. А как же бабе не родить? Порядок такой Господом Богом установлен, чтобы по каждому соитию дитя зачиналося. Державе твоей, делу твоему главному от того ни в чём не лучше; Только полюбовница твоя хитрой бестией оказалася: креститься в нашу веру пожелала.

   — Хитрость-то тут какая? Привязалася она ко мне, быть рядом всё время хочет. И чтоб не попрекали меня немкою, как с Анною Ивановной. Вот и все дела.

   — Спорить не стану. Сами разберётесь. А только как ты мог, государь, крёстными родителями государыню царевну Екатерину Алексеевну и сына своего законного, наследником державы Российской объявленного Алексея Петровича пригласить? Как, скажи?

   — Так согласились же, не противились.

   — Кто? Царевич? Мальчоночке-то всего четырнадцатый годок пошёл! Как это ему отказаться? За мать боится.

   — Ах, вот что! О матери, значит, вспоминает!

   — Уймись, государь. Господа Бога ради, уймись. Заповеди наши забыл? Чти отца своего и матерь свою, и да благо будет ти на земли. Державу свою по разумению своему переделывать можешь, заповедей Господних никто тебе переписывать не даст. Преступить их ради воли своей государской собрался? Знаешь ли, какая смута, раздор и разорение на всей твоей земле начнётся? Должен царевич о матери каждодневно вспоминать, молиться за неё должен.

   — А я сказал, не должен! Хочет моим наследником стать, память о Евдокии всякую стереть обязан, иначе нет ему здесь пути-дороги. Никакой. Его счастье, что слова противного мне не сказал. С первого слова согласился восприемником от купели стать.

   — Кого? Полюбовницы отцовской?

   — Хватит, Князь-Кесарь! Из себя собрался меня вывести?

   — А мне всё равно, великий государь. Одно знаю, кроме Ромодановского, никто тебе правды не скажет. И рта мне из-за своей же пользы не затыкай.

   — Ладно, кончай.

   — Кончать? Так вот я о Екатерине Алексеевне[12], государыне царевне. Ей-то каково твою полюбовницу из купели принимать, подумал? Ты новокрещённой дорожишь, твоё дело. А для всех? Для пребывающей в девичестве царевны каково это? Вся челядь иначе, как блудной девкой, твою полюбовницу не называет. Зачем же старшую сестрицу свою так бесчестишь?

Или ты с Милославскими счёты сводишь? Не так, государь, такое дело делать надобно, не так. И полюбовниц никаких сюда привязывать не след.

   — Разговорился ты! Не иначе к непогоде. Наболтал с три короба. А теперь я скажу. Много лет ты со мной, Князь-Кесарь, а всё в расчётах моих разобраться не можешь.

   — Скажешь, государь, и здесь расчёты государственные?

   — Марта о крещении первая заговорила. Я и подумал: после такого Анне Ивановне рассчитывать не на что.

   — Всё об Анне...

   — Погоди, Фёдор Юрьевич. Анна Анной. Ты и то в расчёт возьми, тринадцать лет мы с ней в любви и согласии прожили. Не шутка.

   — В грехе и согласии греховном.

   — Пусть греховном. Но тем же надо было и Евдокии показать, что ждать ей нечего и воду мутить незачем.

   — Да что тут мутить, коли пострижена она.

   — Э, там! Постриг всегда насильственным признать можно. Думаешь, до меня слухи об её братце бунташном не доходят? Будто все кругом воды в рот набрали? Не набрали! Вон как боярство московское его слушает, хороводы вокруг него водит.

   — Так и укоротил бы его, государь.

   — Укоротил, говоришь. Совет хороший, да не с руки мне со всей Москвой из-за одной Евдокии воевать. Не стоит того одна постылая жена. Нешто примеров таких в прошлом не бывало?

   — Бывало, бывало, только и там хвастаться было нечем что Василию III Ивановичу, что сынку его Ивану Васильевичу Грозному, что внуку, царевичу Ивану Ивановичу.

   — Иные времена, Фёдор Юрьевич. А с Екатериной Алексеевной вот что тебе скажу. Никогда она супротив матушки и меня не выступала. Всегда от сестёр особняком держалась. Одна у неё радость — покои свои украшать да чем богаче да чуднее, тем лучше. Её бы воля, все живописцы Оружейной палаты у неё бы одной трудились рук не покладая.

   — Да ведь она только что сестрицу Софью Алексеевну земле предала.

   — Сам знаешь, и не подумала. Опять в сторонке держалась. Одна царевна Марья Алексеевна убивалась по Софье — тут и сомнений нет. А Екатерина Алексеевна снова доказала мне свою верность: не только крёстной согласилась стать — имя своё крестнице пожаловала. Вот и родилась из Марты Екатерина по крёстному отцу царевичу — Алексеевна. И кончили разговор. Обсуждать тут нечего.

   — Мало было шведов, так ещё и стрельцы проклятые подоспели. Просчитался. Теперь-то понимал — просчитался. Тех, что в 1682-м в Кремле московском бунтовали, казалось, куда дальше — в Астрахань отправил. Туда же и тех, что в 1698-м за Софьей пошли.