— Ваше высочество, я в затруднении ответить в двух словах. Простите мою невоспитанность человека, не знакомого с московскими обычаями, но я никогда представить себе не мог, чтобы московские женщины были так прекрасны. Но и среди такого цветника вы, ваше высочество, не знаете соперниц.

   — Вы решили говорить мне комплимент, Де Брюин?

   — Это не комплимент, ваше высочество. Это, если позволите, заключение художника, написавшего на своём веку многие десятки портретов. Многие коронованные особы дарили меня своей благосклонностью, заказывая свои портреты. Я имел возможность присмотреться к их внешности, но уверяю вас, ваше высочество, ни у кого я не видел такой царственной осанки и...

   — Короче говоря, вы хотите, чтобы я заказала вам свой портрет. Я была бы не прочь, но мне нужно сначала узнать планы моего царственного брата. В конце концов, мой портрет — это всего лишь каприз, а у государя есть какие-то государственные планы, связанные с вашим мастерством и вашей славой.

   — О, нет, ваше высочество, я меньше всего думал о заказе и никогда не унизился бы до того, чтобы выпрашивать его у царственной особы таким образом. Нет, нет, принцесса, всё, что я говорил, я говорил от сердца.

   — Не вижу ничего обидного для художника в получении заказа. Это же ваша профессия, Де Брюин.

   — Вы правы, принцесса. Но я уже давно освободился от необходимости заказов. Моё небольшое состояние позволяет мне удовлетворять свои прихоти в отношении странствий по разным землям.

   — Я обидела вас, Де Брюин? Я этого, поверьте, никак не хотела.

   — Я слишком преклоняюсь перед вами, принцесса, чтобы воспринять любое высказанное вами слово за обиду.

   — И всё равно я предпочитаю повторить, что не хотела обидеть вас. А ваше восхищение...

   — Оно вызвано ещё и беседой с вами, ваше высочество.

   — Мой Бог, чем же?

   — Вас одинаково интересуют история, география. Вы много читали.

   — Это такая редкость?

   — Даже среди европейских принцесс. Кажется в порядке вещей, когда прекрасные царственные особы больше внимание уделяют туалетам, причёскам, особенностям поведения женщин в других странах.

   — Почему же, я тоже интересуюсь туалетами и трачу время на причёску, особенно для ассамблей.

   — О, это видно по безукоризненному вкусу ваших платьев, ваше высочество. Я снова позволяю себе дерзость судить как художник.

   — Дерзость? Я вам её разрешаю.

   — Но занимаясь необходимым туалетом, вы думаете совсем о другом. Или я не прав, принцесса? Я узнал, что вы увлекаетесь театром и сами пишете пьесы.

   — Оказывается, наш двор — это двор сплетен.

   — Приятных сплетен, ваше высочество. Если бы мне посчастливилось увидеть хоть один спектакль вашего театра!

   — Вы серьёзно этого хотите? Хотя это естественное любопытство путешественника. Вам это понадобится, чтобы потом описывать свои впечатления, не правда ли?

   — И да, и нет, ваше высочество. Описание, книги — всё это дело достаточно далёкого будущего. Я думаю сейчас не о них — только о том чуде, которое открывается моим глазам.

   — О, Де Брюин, давайте продолжим московское чудо и всё-таки пройдёмся по моему дворцу, который я обещала вам показать. Надеюсь, он тоже вас не разочарует.

   — Но этому дворцу нет конца!

   — Зависит от того, что считать концом, Де Брюин. В нём по 120 комнат на каждом этаже.

   — И целых три этажа!

   — Нет, нет, всего два на каменном, как у нас говорят, подклете, или основании. То, что вы называете третьим этажом, имеет совершенно особое назначение — любоваться Москвой. Оденьте же шубу, и мы выйдем на открытое гульбище. Кроме него, здесь только маленькие помещеньица — чердаки и переходы — сени.

   — Боже, но так наверняка чувствуют себя птицы, взмывая над землёй. Это восхитительное, ни с чем не сравнимое ощущение. И вот там вдали с этими золотыми главками...

   — Москва, де Брюин. Там Москва. Но ветер может нас снести отсюда. Давайте спрячемся в сенях.

   — О, позвольте, ваше высочество, мне ещё немного задержаться. Я должен сохранить в памяти это впечатление. А вон там внизу, за рекой, эти бескрайние поля.

   — Они не бескрайние и они относятся к увеселительной усадьбе фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Если бы вы знали, как они хороши весной и летом.

   — Это нетрудно себе представить.

   — Пойдёмте, пойдёмте, Де Брюин. Вы непривычны к нашим морозам и ветрам. Я не хочу стать причиной вашего нездоровья.

   — Ваше высочество, я подчиняюсь вашему приказу. Но, ваше высочество, я хочу молить вас об одной величайшей милости. Мне бы так хотелось нарисовать общий вид Москвы. Без него все мои словесные рассказы не будут иметь смысла. И здесь, я убеждён, лучшее место для художника.

   — Так в чём же дело? Я буду только рада, если вы станете сюда приезжать — при мне или без меня. Я отдам приказ прислуге в любое время пускать вас и выполнять каждое ваше желание.

   — И, может быть, я получу тем самым возможность видеть вас, ваше высочество.

   — Может быть.

Дорога и впрямь недалёкая. Оглянуться не успели — уже в ворота каменные возок въезжает. Измайлово... Перед ними то ли речка, то ли ров крепостной. Собор огромный. Пятиглавый. Другие церкви поменьше. Кругом лес стеной. Заснеженный. Сине-белый. Господи, неужели олени? Олени и есть. На опушке остановились. Воздух ноздрями тянут.

— Чему удивились, господин художник? Тут в лесу зверья всякого полно. От деда-прадеда государева ведётся: зверинец.

   — Для охоты царской?

   — Зачем? Можно и для охоты. Только государям московским надобно, чтобы побольше разного зверья да птицы в московских угодьях развелось. Откуда только послы иноземные их сюда не привозили. Даже из тёплых земель. Ничего, приживаются. Вот мы и на месте. Сейчас слуги всю вашу кладь в покои заберут.

Покои низенькие. Тёмные. На полу красное сукно. Пороги высокие. Без привычки как есть зацепишься. От печей жаром пышет. Кафельки все голландские. Весёлые.

Вошла в комнату женщина. Немолодая. Высокая. Полная. Глаза тёмные. В причёске жемчуга крупные заделаны. На плечах накидка соболевал. Слов не надо, царственная особа.

Меншиков до полу поклонился. Быстро-быстро говорить стал. Государя поминать. Женщина согласно кивнула. Руку протягивает — для поцелуя.

   — Рада знакомству, господин Де Брюин. От государя много о тебе добрых слов слышала. Гостем будешь.

   — Бесконечно признателен за благожелательный приём...

Меншиков с голландского на русский быстро-быстро переводит. Наверно, что-то и от себя говорит. Царица Прасковья улыбнулась:

   — Без фриштыка тебя Меншиков к нам привёз. Не годится так, сударь.

   — О, еда это после работы.

   — Нет уж, голубчик, в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Девица вошла. Поднос в руках. На подносе чарка водки, оковалок буженины, огурчики солёные.

   — Закуси, голубчик. Хозяйке всегда радость, когда гость до конца всё ест, на затравку не оставляет.

Меншиков согласно кивает: надо есть. И при царице. Еле с собой справился, да ещё стоя. Девица так и застыла с подносом. Всё съел — в пояс поклонилась, вышла.

   — Вот теперь не грех тебе, господин живописец, и за работу приняться. Пойдём-ка в другую палату. Там моих дочек и увидишь.

Вошли — на лавках три красавицы. Не стесняются. Глаз не опускают. На поклон улыбнулись. Ручки для поцелуя протянули. Таких писать — одна радость. Спросили, как Москва — по душе ли пришлась. Морозы не докучают ли. Маленькие, а этикет знают. И красота у них разная. Старшая и младшая смуглянки, средняя — белокурая с васильковыми глазами, кожа белая-белая, глаз не оторвёшь.