- Ты ответишь мне или нет, где ты гулял, в конце концов?
- Там, Мисактн.
...это же был его собственный "хорвестер", только крытый новеньким брезентом, - шестицилиндровая армейская коняга, едва-едва выжимавшая жалких пятьдесят миль в час, эдакий паноптикум на трех ведущих осях. Он узнал его с первого взгляда, эти торчащие сквозь брезент ребра, словно у больной лошади, которая сделала непомерно глубокий выдох; этот нелепо выдвинутый вперед бампер, невольно воскрешающий в памяти пресловутую нижнюю губу царственных дегенератов габсбургской династии; запасное колесо, притулившееся где-то на загривке между кузовом и кабиной... Вот только не было нафарных сеток, и это заставило его вздрогнуть и поморщиться, словно он встретился взглядом с альбиносом, у которого нет или не видно ресниц. Эта развалина была его первой машиной, а потом был еще "додж", юркий телефонопроводчик с лесенкой с левого борта, а потом был и еще один "додж", который все в его заводе звали "заячья губа", потому что радиатор у него выглядел так, словно по нему со всей силы дали ребром ладони, но все это было уже не в счет, ведь и после демобилизации у него были машины, и притом собственные, но "хорвестер" был первой...
- Ты будешь отвечать, негодный мальчик?
- Мисактн, - проговорил мальчик с ангельским смирением, - вы помните портрет генерала Лафайета на вздыбленной лошади?
Мисс Актом оторопело и польщенно замолкла.
- Вы сейчас удивительно похожи... на эту лошадь.
- Я заставила его извиниться, Норман, но...
- Прекрасно! Я сам чертовски не любил извиняться, но это необходимо для привития манер. А что же "но"?
- Я не могу понять, где мальчик видел этот портрет. У тебя в кабинете висит только эта жуткая "Слепая птица" Грейвза, а в холле не менее неприятный Шагал.
- Глупости, Алин. Ты же знаешь, что наш сын необыкновенно восприимчив. Достаточно реплики по радио или забытого журнала... А копию Шагала, если он так тебе неприятен, я сегодня же сниму. Я как-то не подумал о том, что сочетание красного с зеленым редко употребляется в автомобильной окраске...
Это было их маленькой семейной игрой: Норман подтрунивал над Алин, представляя дело в таком свете, словно все ее восприятие искусства преломляется исключительно через призму дедовских каталогов автомобильных лаков; по традиции, ей полагалось отшутиться, напомнив ему о предпочтении, которое он последнее время оказывал транзисторному приемнику перед настоящим органом; но сегодня - виноваты ли были одинаковые башмаки на бродягах или вызывающее упрямство сына - традиционная шутка Нормана вдруг показалась ей такой неуклюжей и неуместной.
- Почему ты не можешь изжить свою неприязнь к профессии моего деда? как можно мягче проговорила Алин. - Или тебя шокирует, что наш мальчик гак много возится с игрушечными машинами, вместо того чтобы читать про козлят и орлят?
Озадаченность мужа была самой неподдельной:
- Неприязнь? Тебе так кажется, дорогая? Вот тебе и на... Да я обожаю автомобили с детства, как это делает каждый второй мальчишка Разве я никогда не рассказывал тебе об этом? Странно. Ты знаешь, до войны мы с матерью жили очень туго, о таких самоходных моделях, какими набита комната Рея, мне и мечтать не приходилось. Да и о собственной машине даже в самом отдаленном будущем тоже. А потом война, меня призвали. Мое счастье, что у нас в средней школе были инспекторские курсы, на которых я, разумеется, всегда был первым. И надо же - на своего инспектора я и налетел в распределительном пункте. У него, по-видимому, были весьма обширные связи, которыми он пошаливал, потому что он просто так, без всякой моей просьбы, направил меня во вспомогательную роту, которая околачивалась на западном побережье, и вот тогда я и получил свою первую машину. Я не буду тебе рассказывать о ней - тебе она показалась бы просто допотопным монстром. Но, как ни странно, ее я запомнил гораздо лучше, чем ту девушку, которую впервые в жизни поцеловал. Вероятно, машина была для меня счастьем, а девушка нет. К тому же машины я любил все без исключения, а женщина, как выяснилось впоследствии, была нужна мне одна-единственная, и притом на всю жизнь.
- Бедный мой рыцарь Тогенбург, - сказала Алин, - не хочешь ли ты признаться, что твой монотеизм начал тебя несколько тяготить?
- Однако сколько за один вечер каверзных вопросов! Моя маленькая жена, кажется, решила сыграть старинную игру, которая называется "правда и только правда"... Меня только что нарекли рыцарем, и я просто вынужден принять вызов. Итак, в своей низменной страсти к автомобилям я уже признался. Что касается первой девушки - разве я мог запомнить ее, Алин, если это была не ты?
- Значит, если бы не я, твоя память была бы совершенно чиста от женских образов?
- Как плащ крестоносца. Ты знаешь, меня от всех наших женщин всегда отталкивала их непременная деловитость. Говорят, в Японии и в России еще можно встретить воплощенную женственность, но здесь, да еще в послевоенные годы - бр-р-р... До чего же все они были деловиты!
- Я никогда не замечала у тебя антипатии к энергичным женщинам.
- Потому что они для меня просто не существовали. Энергичная женщина это все равно что женщине с бородой. Для меня, разумеется.
Алин негромко рассмеялась. И маленький Рей с его отчужденным, недетским взглядом, и неприкаянные бродяги в лиловых сиротских штанах - все они очутились в недосягаемом далеко, отнесенные туда одной улыбкой Нормана.
- Только такая, как ты, только хрупкая, как ты, только беззащитная, как ты, только целиком, от ресниц до кончиков туфель, моя, мак ты,
И тогда вдруг из зачарованного далека возвратился черноглазый мальчик с упрямым очерком отцовского рта.
- Разве я принадлежу только тебе? - невольно вырвалось у Алин. - А Рей?
- Рей - это тоже я, - как-то быстро и чуть-чуть досадливо проговорил Норман, как будто напоминал ей азбучную истину, и Алин пожалела о своем вопросе, потому что минуту назад перед нею был Норман, встретивший ее на вечере у профессора Эскарпи, и вот она сама отодвинула этот медовый рождественский вечер, озаренный шестью свечами на клавесине, в далекое прошлое - на целых пять супружеских лет.
- Моя маленькая жена и повелительница желает продолжить игру? - спросил Нормам, уже основательно женатый, солидный, галантно развлекающийся Нормам.
- С меня довольно, - кротко вздохнула она. - За четверть часа я узнала все мечты твоей воинственной и романтической юности.
- Как же, - отозвался он в тон ей, - все! Ты еще не слыхала о самой заветной, самой романтической... Пять лет скрывал.
У нее вдруг дрогнуло сердце: она испугалась, что этот шутливый разговор вдруг приоткроет завесу их несомненно существующей тайны, и она, все так же заставляя себя кротко и лукаво улыбаться, спросила:
- А это правда? Не хочешь ли ты просто позабавить меня очередной шуткой, дорогой?
Или у него сегодня появилось странное желание высказаться до конца, или он просто не заметил испуганных глаз жены и ее неловкой попытки обратить все в шутку. Тон его был безмятежен, и он продолжал как ни в чем не бывало:
- Все это правда и только правда... Но не всякая правда совместима с достоинством магистра биологии.
- А, - подхватила она, - так ты мечтал приобрести яхту и заняться контрабандой черных рабынь... или нет. Наркотиков - ведь это современнее, не так ли?
- Фи, Алин, - поморщился Норман. - Тебя прощает только то, что моя мечта и в самом деле кажется мне сейчас несколько... как бы определить...
- Преступной?
- Хуже.
- Противоречащей твоей респектабельности?
- Еще хуже - просто убогой. Потому-то я и не делился ею с тобой. Видишь ли, всю свою юность я сладко грезил о том, чтобы иметь свою собственную... бензоколонку.
- Боже праведный!
И снова он не обратил внимания, сколько облегчения было в этом невольном возгласе.
- Что делать, Алин. Это действительно было для меня недостижимой мечтой. Моя мать умерла в год окончания войны, и после армии мне и вовсе было податься некуда. И тут вдруг объявился отец. Мать однажды проговорилась мне, что он не может простить ей какого-то греха, не измены, нет, она... в чем-то она ему отказала, не помогла ему, не поняла. Я помню ее слова: "Я не могла слепо повиноваться ему в том единственном случае, когда требовалась бесконечная вера и отречение от самого дорогого..." Я не совсем понимаю, о чем она говорила, но предполагаю, что это как-то было связано с моим рождением, вероятно, отец хотел иметь ребенка гораздо позже, ведь они с матерью и обвенчаны-то не были. Так или иначе, но мать предупредила меня, что он и палец о палец не ударит, чтобы помочь мне, фактически он не имел ко мне ни малейшего отношения, даже не видел ни разу в жизни. Я думал, он и вообще-то не знает о моем существовании, как вдруг в сорок седьмом он является ко мне. Следил, оказывается, издали. Растроганно признал свою вину перед матерью, но опять так туманно, неопределенно... Предложил мне переехать к нему, но на таких жестких условиях... Впрочем, дорогая, это уже не имеет никакого отношения к мечтам о бензоколонке.
