У них была необходимость в порядке, и, в сущности, у них была необходимость и в тишине. Неделя выдалась беспокойной, тошнотворной. Они не сидели шиву – это была не их обязанность, ведь шиву сидят только родители, братья, сестры или дети умершего. Но разве ведь не написано, что человек, учащий другого Торе, может считаться его отцом? Таким образом, община скорбела, а дом Эсти и Довида стал местом горевания.

Каждую ночь был стук в дверь, тихо произнесенные слова, подарки и еда. Посетители слились в голове Довида в одно лицо, одновременно торжественное и требовательное. Только несколько деталей отличались: Левицкий, прибывший с банкой печенья и лопающий его на протяжении всего визита, словно ребенок; Френкель, вручивший им копии речей Рава, чтобы «облегчить для них этот тяжелый период»; и Хартог, который пришел три раза в костюме с Харли Стрит в сопровождении своей жены, Фрумы, одетой в безукоризненный темно-синий цвет. Хартог и Фрума просто сидели в тишине, пока эта тишина не становилась настолько плотной, настолько бархатистой и оглушающей, что Довиду приходилось спрашивать о делах синагоги. Хартог с удовольствием отвечал серьезно и подробно, хотя Довид никак не было способен усвоить полученную информацию.

Однако Эсти при всем при этом удавалось сохранять внутреннее спокойствие. Она не показывала признаков дискомфорта или растерянности. Все было, как и прежде. Довид знал, что говорили о его жене. Она и правда была молчалива, даже в компании, даже когда к ней обращались прямо. У ее манер была некоторая странность, у нее была способность неожиданно становиться неподвижной. Они не осознавали, что у нее был другой дар – сохранение порядка внутри самой себя, в то время как она размешивала и нарезала, приправляла и пробовала на вкус.

И вдруг что-то произошло. Он наблюдал не слишком внимательно, это правда, но что-то все же было не так. Эсти держала в руке упаковку масла, развернула обертку и отрезала маленький кусочек, готовая поместить его прямо в говядину. Должно быть, это всего лишь маргарин. Наверняка. На секунду он засомневался, а увидев золотую упаковку, был уверен. Он подпрыгнул, одернул ее запястье и сказал:

- Эсти?..

Но было слишком поздно. Масло упало.

В начале говорится о разделении. Но не просто о разделении. А, если выразиться правильнее, - об уместном разделении.

Ведь когда Бог сотворил мир, Его работа заключалась не только в том, чтобы отделить одно от другого. Некоторым вещам Он приказал смешаться. Он создал травы и фруктовые деревья, морские создания и пресмыкающихся, птиц и зверей, мужчину и женщину. И первая заповедь, которую Господь возложил на Свои создания, была такова: «Плодитесь и размножайтесь».

Для нас же, сметенных из пыли и взятых из всего того, что меньше нас, работа заключается в понимании тонкости границ. В принятии и изучении того, что должно быть отделенным, а что – смешанным.

Сначала Эсти ударил запах, еще до того, как Довид схватил ее запястье, повторяя: «Перестань, перестань!» Запах был неправильным – богатый аромат говядины, смешанный с чем-то более тяжелым, более сладким. Прежде чем Довид заговорил, Эсти знала, что допустила ошибку.

Она позволила Довиду забрать от нее упаковку. Он пробормотал что-то о том, что после визитов всех этих людей кухня стала беспорядочна. Она кивнула. Он продолжил:

- С кем не бывает, этого не предупредить.

И Эсти затихла, потому что на мгновение перестала думать. Потянувшись за маргарином, в короткий промежуток времени, короче которого, казалось, ничего нет, она собиралась озвучить перечень всего того, что ранее занимало ее ум. Уже как четыре дня, с Шаббата, она возвела некоторым своим заботам ограждение и беспрестанно его охраняла, перечисляя в уме, какую работу нужно было сделать, что нужно было купить, что приготовить, кому позвонить. И у нее получалось – она не думала.

Но, тянувшись за маргарином, и, возможно, чувствуя взгляд Довида, ее размышления прервались. И, тянувшись, наливая и помешивая, Эсти думала обо всех тех вещах, которые уже давно намерилась забыть. Она думала о перемене, которая скоро непременно наступит. О том, что, возможно, случится на этой неделе, на следующей, через две недели. И она думала о ней. О кончиках ее пальцев, легко касающихся сзади ее шеи, поглаживающих подбородок, пока большой палец не остановился на губах.

Уставившись в сковородку,в которой все еще кипела ароматная смесь, и Довид, и Эсти оба почувствовали, как оно отступило. Возможно, им следовало позвонить Раву – другому Раву, из какой-нибудь другой общины – и попросить сделать сковородку снова кошерной. Но она как будто едва принадлежала им – Эсти никогда бы в ней больше не готовила; Довид никогда бы из нее больше не ел. Довид обернул масло-говядину слоями газеты и поместил мокрый сверток в мусорную корзину на улице. Эсти оставила сковородку на ступеньке – она выбросит ее, когда она остынет.

У нее не хватало сил начать сначала. Довид достал хлеб из буфета и сыр из холодильника, и они ели за кухонным столом. Он рассказал похожую историю со времен ешивы. Это был анекдот; молодой парень перепутал емкости и приготовил сырную лазанью с настоящей говядиной вместо соевой. Все было бы не так плохо, но он пригласил на обед Рош Ешиву. Все, разумеется, пришлось выбросить, и Рош Ешива заставил учеников три недели повторять элементарные законы кашрута.

Эсти посмеялась. Она взяла небольшой кусок своего бутерброда и медленно прожевала. Затем осторожно, как будто эта мысль пришла к ней впервые, и для нее не имело значения, услышит ли она ответ, она спросила:

- Когда приезжает Ронит?

Довид резко на нее посмотрел.

- Ты не упоминала о ней кому-то из гостей?

Эсти глотнула и потрясла головой.

- Я просто… Я просто не уверен, что это бы ей понравилось, - сказал Довид.

Довид опустил взгляд и молча наблюдал за тем, как Эсти жевала свой бутерброд. Эсти подумала, не забыл ли он ее вопрос. Намеренно глядя в пространство чуть правее головы Эсти, он произнес:

- Завтра. Она приезжает завтра. Ты не должна с ней видеться, если не хочешь. Я поговорю с ней о семейных делах, она может остаться в отеле. Это не должно быть чем-то сложным – это может быть очень просто. По-деловому. Ей не обязательно знать, что ты тут, если ты не хочешь.

Если бы Довид смотрел на лицо Эсти, он увидел бы на нем вспышку удивления. Как бы то ни было, ее голос был немного сдавленным:

- Пусть останется здесь.

Он взглянул на нее, как будто взвешивая ее решение.

- Твой выбор.

Еще пару минут они ели в тишине. После Эсти сказала:

- А она знает про нас?

- Она знает, что я женился.

- Но на мне?

- Нет. – Довид опустил взгляд на пустую тарелку перед ним, слегка оттолкнул ее, собрал в руку несколько крошек со стола и кинул на тарелку. – Нет, - произнес он, снова глядя на Эсти. – Я не смог сказать.

Я твердила себе, что будет легко. Что может быть сложного? Вернусь в Лондон ненадолго, заберу некоторые семейные безделушки, пообщаюсь со своим двоюродным братом Довидом и его женой, вернусь домой. В конце концов, даже если будет не очень легко, это будет правильное решение, взрослое решение. Д-р Файнголд одобрила мое времяпрепровождение в Лондоне, не то чтобы она сказала это, но это было понятно из того, что она не расспрашивала меня, почему я этого хочу. Отпроситься с работы не было проблемой. Скотт, очевидно, объявил Карле о моей потере, потому что она приготовила свое сострадательное лицо, когда говорила, что я могу взять столько времени, сколько понадобится. Вообще-то, она предложила мне месяц:

- Столько же скорбят евреи, правда, Ронит? Месяц?

Я не хотела вдаваться в подробности, поэтому просто сказала:

- Да, месяц.

И все, сделано. Кажется, у того, что ты спишь с боссом, правда есть преимущества. Я купила билет. Пока что все просто. Будто планируешь отпуск.

До тех пор, пока не поступила нерешаемая, непреодолимая, неминуемая проблема: что надеть. За восемь часов до отлета я стояла перед шкафом, все еще в поисках. Я выбирала длинные юбки. У меня их было тринадцать, но все были неправильные. На половине были разрезы – невозможно. Большинство других были слишком узкие и облегающие. Абсолютно невозможно. Так что я осталась с серой юбкой, которую я иногда ношу по дому, когда чувствую себя обрюзгшей.