- Не стыдно, Егорыч? - подколол я старика. - Выходит, ты взятки брал самогоном?
- Дак ить это... едрит твоя муха... историцки говоря... - Он хотел еще что-то прибавить, как-то оправдаться, личико его скукожилось, а потом махнул рукой - все равно, мол, не поверишь - и полез в вещмешок за стеклянным предметом продолговатой округлости. - Солнце ниже ели, а мы еще не ели. Вот она, какая штука-то!..
Вечер пылал в оранжевых закатных отблесках, высвечивая невидимые днем паутинки, как бы парящие в воздухе. Солнце, уже прощальное, протянуло длинные синие тени по земле, и мы, ступая по этим теням, рубили себе проходы в колючем чапыжнике. Треск стоял, как на дровяном складе. Нога то и дело соскальзывала с замоховевших стволов, проваливалась в мочажины, выворачивая наружу сгустки болотного киселя. Пни, заросшие лишайниками, преграждали путь, елки цеплялись иглами за одежду. Мельтешение красок, отсветов, бликов, водопады и вихри света, кружащие голову, бег своевольной воды. И никакого намека на то, что здесь когда-нибудь бывал человек.
После захламленного леса открылся узкий коридор квартальной просеки, которую обступили богатырские, как на картинах Шишкина, мачтовые стволы. Знойно и остро пахнбуло смолой, будто воздушная волна прокатилась, обдав нас сливками сосновых ароматов. Готическими шпилями стволы пронзали густую синеву неба и угрюмо молчали в вышине. Облака, как белые олени, мирно паслись у этих шпилей, и казалось даже, что они поддевают своими рогами их хвойное оперение...
- Ну где тут твоя обещанная турбаза? - обернулся я к Егорычу, который вот уже полчаса не раскрывал рта. Старик озирался по сторонам и хрипло дышал: видно, выпитые полстопки не пошли ему впрок.
- Ты погоди, погоди. - И вдруг засомневался: - А можа, ее вообче уже нет? Пятнадцать лет назад мы тутока, помню, с районным руководством в баньке мылись, ящик водки усидели. А потом чё-то расшумелись, разматюкались. Оно ведь как быват? Водка в тело, хмель в голову, дубина в руки - и пошло...
Мы вступили на просеку, как в глубокий тоннель, и деревья сомкнули за нами плотный зеленый занавес. Пушистый сиреневато-белый ковер стелился, пружинил под ногами, и среди этого фосфоресцирующего блеска как бы присели отдохнуть былинные сосны-богатыри, потрепанные ветрами и чудом забредшие в наши дни. Деревья обросли седыми космами, заплелись общими корнями, обнялись ветками и все вместе представляли собой одно нерасторжимое братство. (Как сказал Егорыч: "Одно дерево срубить нельзя, - прислонится к другому, а не упадет".) Стволы были без единой извилины и неохватных размеров, с бесформенными тяжелыми наплывами, благодаря которым они держали свою царственную крону. Я смотрел наверх, ухватившись за чешуйчатую кору, чтобы не упасть от головокружения, и поражался силе земного естества, вырастившего таких гигантов.
В старину когда-то говорили: "В еловом лесу трудиться, в березовом веселиться, ну а в сосновом бору - Богу молиться". Правильно, наверное, говорили: сосновая чаща с ее высоким торжественным сводом, медными колоннами стволов, облепленных разноцветными лишайниками, музыкой ветра, звучащей где-то в поднебесье, "на хорах", действительно похожа на храм.
Расчувствовавшись, я уже не глядел под ноги и едва не наступил на хвост маленькой собачонке. Она неслышно подкралась сбоку и уставила на нас умную мордочку с пятнышком на темени. Тощее, задумчивое, беспородное существо с зеленовато-дремучими глазами.
- Ну что, Шарик-Бобик, - сказал я повеселевшим голосом, - выводи нас отсюда. Мы, кажется, заблудились.
Песик искательно заглядывал мне в глаза, ожидая подачки, но с места не трогался, выписывая хвостом приветственные вензеля.
- Что-то я тебя, жопчик, не признаю, - прищурился Егорыч из-под белых бровей. - Ты чей будешь-то, басалай чертовый? Хозяин-то у тебя кто? Случайно не Федька Бельмондо... а можа, Генаха-Живодрист? Чё молчишь как партизан на допросе? Давай... вперед и с песней!
Как ни странно, Шарик-Бобик послушался его, отыскал тропку, и она заструилась среди малахитового мха. Под пологом сосен краснела брусника, выглядывали из-под палой хвои роскошные шляпки сыроежек и маслят. Среди стволов мелькала почти притихшая, наигравшаяся за день "река", одевалась в седой туман. Но тропа увела нас в сторону, в заросли ольхи и березы, и мы сразу же увидели избушку. Наверное, единственное из строений, оставшихся от турбазы имени Ивана Сусанина. Снаружи изба была затянута бурым мхом, вросла в землю и издали напоминала прибежище кикиморы или колдуна-чародея. Так мне показалось на первый взгляд. На самом деле неведомый нам владелец лесного приюта везде и всюду оставил метки своего бивачного житья-бытья. Оборудованное кострище с крючками для чайника и котелка, запас дров под навесом, мотки сухой бересты для растопки, лавочка с видом на "реку"... Человек знал, что вернется сюда усталый и озябший, и потому все заготовил впрок, все у него лежало под рукой.
Лесные избушки в наших местах мастерились раньше двумя-тремя рукастыми мужиками. Побывав в одной, можно с уверенностью судить о всех остальных, ибо разницы между ними, за редким исключением, нет. Двадцать хлыстов на стены, десять на потолок, пять на все остальное - две недели работы топором. После этого избушка обрастает веселыми березками, стоит десятки лет, и на многие версты люди знают об этом привале и говорят о нем с такой же теплотой, как москвичи о каком-нибудь переулке в районе старого Арбата.
Внутри помещения - грубо сработанный стол, два-три деревянных топчана или нары, на полках - спички, соль, свечка, котелок. Печкой обычно служит большая бочка из-под горючего, в которой прорезана дверца и отверстие для заслонки. Стол - своего рода книга отзывов. Глубокие борозды имен, фамилий и дат покрывают всю его площадь и грозят перекинуться на стены. И еще одна немаловажная подробность: на подоконнике, засиженном мухами, я увидел однажды на Пинеге в Архангельской области вырезанную на дереве стрелку "север - юг"; для случайного человека она служила ориентиром. Старый охотник сказал мне как-то, что раньше под специальным навесом к избушке прибивали разлапистую еловую ветку, и представляла она собой нечто вроде лесного барометра: "Если черенок ветки смотрит вверх, то погода должна быть сухой; если вниз - дело идет к дождю..."
Избушка оказалась занятой. Это мы увидели, когда приоткрылась сморщенная, на ржавых петлях дверь и в ее проеме показалась фигура человека. Был он небольшого роста, с обветренным красновато-медным лицом и прищуренным взглядом из-под очков, эдакий боровичок-пенсионер городской закваски. При рукопожатии он оцарапал мою руку мозолями: мозоли были твердые, горячие, а рукопожатие отзывчивое.
- Видимо, мы друзья по несчастью? - спросил он с интеллигентной усмешкой.
- Выходит, что так, - сказал я как можно учтивее, давая понять, что незнакомец имеет дело с не менее интеллигентным человеком. (Егорычу вся эта церемония была, конечно, до лампочки.) - Принимайте нас в свое общежитие, господин отшельник.
- С удовольствием! Вы очень кстати - у меня чай поспевает.
- Да и у нас есть чем душу поддержать...
Согнувшись, чтобы не удариться о косяк, я вошел внутрь. Здесь было сумрачно и шумно, словно поблизости пыхтел маленький заводик, - то тысячами моторчиков впряглись в работу комары. Четыркин сразу плюхнулся на нары, растянулся в блаженной истоме, подложив себе под бочок Шарика. А я сидел на корточках у горящей печки и курил, сдувая пепел в открытую створку. "Отшельник" тем временем легко и споро колол дрова. Топор как бы вливался в его чугунную ладонь, обретая в ней плоть и кровь. Полешки повиновались каждому его удару, делались податливыми и послушными...
"Кто это?" - глазами спросил я у Егорыча, кивая на незнакомца, и он глазами же, беззвучно разжимая губы, ответил мне: "Мо-нах"... Прозвище, мол, такое. А когда тот вышел на улицу за новой порцией дров, прибавил вслух:
- Его еще Коля-бог зовут. Эту кликуху ему наша Лизка Муханова прилепила. Говорит, ничего вроде мужик... свойский, но с приветом.
