1. Снег

В 1978 году в мае выпал снег. Снег выпал в первых числах месяца. Я был дома и видел, как за окном падают крупные белые сгустки. Снег падал не так плавно и мягко, как он падает зимой. Он летел с неба как-то ускоренно, почти брякался. Еще в воздухе он делался талым. Он закончился примерно через пятнадцать минут. Еще через пятнадцать минут от него ничего не осталось. Только влажная земля.

2. Школа, дом

Я болел ангиной. Я не ходил в школу. Мне нравилось болеть. Не сильно, не до горячечного бреда, а так вот – чтобы оставаться вменяемым. В школе было отвратительно. Школа душила всё поэтическое. Сидя за партой, я смотрел в окно. За окном было два тополя, пышные кроны которых просились в класс, и, ниже двумя этажами, горбатое железо спортивного городка. Иногда на ветки садились сороки и обнажали свой цыганский быт. Я рисовал на парте космические корабли и пришельцев: яйцеобразные лица, миндалевидные глаза. Я рисовал двумя ручками: фиолетовой и красной. Лица пришельцев и звездолеты были фиолетовыми; пламя, несущее звездолеты, и глаза пришельцев красными. Чтобы учителя не мешали мне, я закрывался половинкой книги или ладонью. Я мог бы рисовать в тетрадях. Иногда я так и делал. Но мне хотелось, чтобы мои рисунки были публичными. Иногда там, на парте появлялись чужие, менее умелые, на мой взгляд, рисунки и надписи. Один раз я увидел надпись, сделанную явно девичьей рукой. Под моим звездолетом было написано: «Это кто рисовал? Субботин из 7 В?» Я написал: «Нет». Я был из 5 «А». В следующий раз я нашел там еще одну надпись, сделанную той же рукой: «А я думала это Субботин. Он тоже хорошо рисует». Я написал: «Я убью Субботина». Не знаю, почему я так ответил. Мне казалось, это говорит о моей способности к любви. Мне казалось, у меня темперамент испанца. Мне нравился почерк, которым писались эти деревянные послания. Почерк был какой-то строго-округлый. Он врезался в лакировку парты. Сквозь него виделась старшеклассница с полуголыми ногами в белых гольфах. В следующий раз я прочел: «Субботин сам тебя убьет. Напиши из какого ты класса. Наверное из 7 Б. Там у вас все такие же сволочи». Я написал: «Пошла ты на …!» Я написал именно так, с многоточием. В девушках я видел часть матери. На следующей неделе я увидел бледную тень своих рисунков и плохо различимую переписку. Учитель геометрии Любовь Иосифовна, сопровождая картавую речь клюющими движениями крючковатого носа и вытирая кончики пальцев сырой губкой, сдержанно объявила: «Обратите внимание: парты и стены чистые. В прошлую пятницу была генеральная уборка. Я и мой класс драили парты с содой. Хочу предупредить: парты должны остаться такими же чистыми до начала следующего учебного года».

3

Я жил с матерью в деревянном двухэтажном доме: разновидность барака. В тот день я читал «Землю Санникова». Я рассматривал пожелтевшую иллюстрацию, клейменную библиотечным штампом – битва человекообразных обезьян с одетыми в мундиры, стреляющими из винтовок представителями homo sapiens, – когда в дверь постучали. Я открыл. За порогом стояли две одноклассницы и классный руководитель, Вера Георгиевна. Вера преподавала французский. Она носила выпуклые, слишком мощные, похожие на лупы, очки; у нее были широкие атлетические плечи и крупные, ромбовидные голени. Я как-то не ощущал в ней педагога, – человека, в профессиональные обязанности которого должна, по идее, входить искренняя увлеченность внутренним миром детей, подростков. Не то чтобы она не любила учеников; в ней было какое-то безразличие, апатия. Так же апатично она преподавала французский: ставила «пятерки», «тройки», зачитывала домашние задания. Она ставила именно «тройки», а не «двойки». Многим из тех, кто учил французский, это нравилось. Но я видел в этом безразличие. Однажды, когда нас возили в совхоз, на морковку, Вера пришла в обтягивающем трико с подкатанными штанинами и в кедах с резиновым барельефом футбольного мяча, и мы – я и кое-кто из одноклассников – шепотом удивлялись тому, какой у нее бугристый, слишком выпирающий лобок. Возможно, у нее на тот момент были месячные, и там была самодельная прокладка (лялька из ваты и бинта). Возможно. Но мы тогда не знали (лучше я буду говорить за себя: я тогда не знал), что у женщин бывают месячные. Мне было стыдно за то, что творится у меня дома. Я читал книгу с самого утра, как только мать ушла на работу, и одеяло на кровати было перемешано с простыней. Там же на кровати рядом с продавленной, сложенной пополам подушкой лежала тарелка с шоколадными крошками. Мать накануне делала что-то вроде пирожных: печенье перемалывалось в мясорубке, добавлялось сгущенное молоко, какао-порошок, затем из густой массы формировались шоколадные колбаски. Я ел их, бродя с отчаянными путешественниками по долине гейзеров, отбиваясь от питекантропов. Я только два года назад избавился от энуреза и матрас с широкими розовыми полосами, который выглядывал из-под сбившейся простыни, выдавал меня расплывчатыми материками. По комнате были разбросаны носки, тапки с дыркой на большом пальце и ощипанный веник, которым я еще вчера обещал подмести. На спинке кресла, поверх пледа с петельками толстых вытянутых ниток, лежали капроновые чулки с темными пятками. На дверце шкафа, где лакировка дала несколько глубоких трещин, висели: ночной халат, тонкий пояс к нему и узорчатая чашечка бюстгальтера. Там же, на дверце шкафа полосками синей изоленты за уголки была приклеена обложка журнала «Советский экран» с бюстом О. Видова, у которого были пухлые сладострастные губы и ворот водолазки обтягивал горло. Палас был в редких подпалинах от нечаянно упавших сигарет, в жирных пятнах, оставшихся от нечаянно пролитого супа (мы с матерью любили ужинать перед телевизором). Шторы кое-где были сорваны со стальных крючьев и болтались. На подоконнике, за атласным изгибом шторы стоял глиняный башмак, переполненный окурками (мать курила). Вообще, на всем была печать бедности и неряшливости одинокой женщины, уставшей с подрастающим отпрыском. Вдобавок ко всему на мне было с прохудившимся коленом трико и майка с растянутыми лямками. Я ненавидел двух одноклассниц, которые стояли и смотрели на то, как я и мать живем. На их лицах была вежливая брезгливость. Одна из них, Потерянцева, когда составлялась анкета: кем числятся родители, «рабочими» или «служащими», найдя под именем своей матери запись «рабочая», настойчиво добивалась, чтобы это было исправлено на «служащая». В классе у нее было прозвище «Потеря». Она потеряла свою мать между «рабочей» и «служащей».

4

Мы одевались тогда так же, как сегодня одеваются бомжы и пенсионеры. У меня лично была куртка из плащевой ткани со стальными клепками на широком, какого-то мушкетерского фасона, воротнике. Я вполне серьезно считал, что у меня «модная» куртка. На ноги я надевал сапоги троюродного родственника, который вырос из них. Сапоги были осенние, на «молниях». Мы называли такого типа обувь «сапожками». Просто сапогами были сапоги из резины. Я гордился тем, что внутри моих сапог, на пятке было клеймо с иностранной надписью. Мать, которая принесла эти сапоги, сходив на день рождения к родственникам, настойчиво и с каким-то победоносным видом повторяла, что они «производства Югославии». Я начистил «сапожки» коричневым кремом, и они стали непонятной масти. Сапоги были мне велики. По совету матери, я набил носки сапог газетами. Большой палец утопал во влажной, вспотевшей бумаге. После интенсивной прогулки приходилось менять газеты на свежие. Зато нога сидела плотно. Самое главное, что я не слишком ущербно чувствовал себя в таком одеянии. Мои ровесники отличались от меня не сильно. Это было одним из преимуществ того времени: мы были бедными, но не замечали этого. Я даже помню, как многие из нас, когда родителями приобреталась новая одежда, обувь, спешили поскорее это замарать, извалять в пыли, чтобы не слишком выделялось. Иногда, по вечерам мать постригала мне челку ножницами. Мы экономили даже на этом. Очень долго я считал это вполне нормальным. Мои намоченные волосы слипшимися кусочками падали на расстеленную под стулом газету «Верный путь». На газете были серые портреты передовиков производства, заслуженных учителей, статьи и фельетоны. Вокруг лампы летал мотылек. Его увеличенная тень металась по голым стенам, рукам матери, газете. Слышался редкий стеклянный звон: мотылек бился головой в лампочку. Волосы падали с бумажным шелестом.